ОН ПРИЗНАН как один из крупнейших драматургов ХХ века. Событием советской театральной жизни стала постановка уже самой первой пьесы Виктора Розова «Её друзья» на сцене Центрального детского театра в 1949 году. Спектаклем «Вечно живые» по его пьесе открылся в 1957-м театр «Современник». А фильм «Летят журавли», снятый по его сценарию, был удостоен в 1958 году высшего приза Каннского кинофестиваля «Золотая пальмовая ветвь» и теперь значится среди лучших фильмов мирового кинематографа.
Но Виктор Сергеевич был не только выдающимся русским советским писателем. Он был и настоящим гражданином своего Отечества, великим патриотом. Особенно ярко это проявилось в последние годы его жизни — самое трагическое время для нашей страны. Когда в конце 80-х годов прошлого века он, доброволец Великой Отечественной, понял, какая опасность вновь нависла над Советским Союзом, честный писатель и отважный солдат мужественно встал на его защиту. А потом начинается борьба за Россию — за справедливую власть в стране, за её независимость, за самобытную и великую русскую культуру. Несмотря на преклонный возраст, Виктор Розов остаётся в первых рядах бойцов.
Его страстный публицистический голос, обращённый к соотечественникам, больше всего звучал в эти годы со страниц «Правды», которая стала для него самой главной газетой. Розов и «Правда» — большая тема. Ей и посвятил свою новую книгу обозреватель нашей газеты Виктор Кожемяко, много общавшийся тогда с Виктором Сергеевичем и опубликовавший целый ряд бесед с ним.
Книга под авторским названием «А Розов сказал: «Холуяж!» недавно сдана в издательство «Алгоритм». В нынешнем году, 21 августа, исполнится 100 лет со дня рождения В.С. Розова, и мы надеемся, что к этой знаменательной дате она выйдет. А пока публикуем фрагменты из книги (начало в номере от 12—15 апреля), чтобы читатели по достоинству оценили подвиг писателя-патриота, свершённый им в конце жизни. Сегодня Виктор Розов необходим нам так же, как тогда.
Душою русский и советский
Беседа обозревателя «Правды» Виктора КОЖЕМЯКО с режиссёром Сергеем РОЗОВЫМ, сыном драматурга
В завершение своей книги, посвящённой Виктору Сергеевичу Розову, я решил поместить запись беседы с его сыном Сергеем, состоявшейся в год столетнего юбилея писателя. Чем это продиктовано?
Прежде всего, конечно, тем, что Сергей Викторович, родившийся в 1953 году, много лет прожил рядом с отцом, хорошо знает обстоятельства его жизни почти за полвека, да и биографию в целом. А мне хотелось всё-таки выйти за пределы пятнадцатилетия, ставшего для Виктора Сергеевича последним, когда я сам непосредственно общался с ним, и рассказать о нём читателям несколько шире.
Есть и ещё причины, побудившие меня обратиться к Сергею Розову. Он — режиссёр, то есть человек театральной профессии, поэтому к творчеству отца у него не только сыновнее, но и профессиональное отношение. А кроме того, как я давно понял, они были близки во взглядах не только театральных, но и общественно-политических. Виктор Сергеевич прислушивался к сыну, а иногда на него даже ссылался: «Вот Серёжа говорит…» Словом, есть смысл нам сегодня послушать, что вспоминает и что думает о своём замечательном отце Сергей Викторович Розов.
«против течения»
— Основная цель этой беседы — подробнее познакомить читателей с жизнью выдающегося русского советского писателя Виктора Розова. Однако начать всё же хочу не в биографическом порядке, а с того, что считаю второй кульминацией его жизни. Первой была война, куда он ушёл добровольцем. А второй — смута на рубеже 80—90-х годов прошлого века, когда, в отличие от многих, казалось бы, близких ему деятелей культуры, поддержавших развал Советской страны, он твёрдо встал против. Решительно пошёл поперёк течения, убеждённо поднял свой голос в защиту Советского Союза и вообще духовных советских ценностей. Вы всё это наблюдали, находясь рядом с ним. Как объясняете такую его позицию? Ведь надо прямо сказать, многих его «демократически настроенных» коллег она тогда удивила…
— Вы правы, очень удивила. Конечно же, потому, что в большинстве тот круг людей искусства, с которым он был близок, занял совсем другую позицию. И если страстная защита Советского Союза такими крупными деятелями нашей культуры, как, скажем, Юрий Васильевич Бондарев, была вполне предсказуема, то от отца, именно вследствие определённого литературно-театрального его окружения в течение многих лет, это окружение ждало совсем иного.
И он-то знал про либеральный террор, про «террор общественного мнения» — хотя бы по «Дневнику писателя» Достоевского, который не раз перечитывал и где об этом много сказано. А теперь вот самому пришлось столкнуться.
— Что же так резко развело его с людьми, от которых ещё вчера, казалось, он был неотделим?
— Многое. Но в первую очередь — отношение к Советскому Союзу и Советской власти.
Нельзя сказать, что он не видел недостатков в текущей жизни. Видел, конечно, и писал об этом. Искренне переживал: было немало такого, что ему хотелось улучшить. Но когда вдруг начали расшатывать Советский Союз и возникла угроза демонтажа Советской власти, он воспринял это как катастрофу.
Я запомнил вот что. Поначалу, в связи с нараставшей стихией разрушения, кое-кто обращался к нему чуть ли не с поздравлениями. Дескать, вы так много сил потратили на улучшение системы, критикуя советскую действительность, но мы же понимаем, что не улучшить её вы хотели, а сломать. Он обижался и категорически возражал: нет, не было у меня никакого второго дна, никакого подвоха!
— То есть в отличие, как выяснилось, от многих он был вполне искренним в жизни и творчестве?
— По-моему, такова суть. Лицемерие в любой форме было ему отвратительно. Он рассказывал, например, как однажды, будучи в Америке, встретился с одним из своих учеников по Высшим литературным курсам, который стал эмигрантом. И очень отцу не понравилось, как тот вёл себя. В конце концов сказал ему: «А знаете, в Советском Союзе вы были совершенно другим». Ответ поразил: «Там я всё время притворялся». Тогда у отца вырвалось: «Так, может, вам и здесь надо притворяться?»
— Сам он, я думаю, никогда не смог бы уехать из «этой страны», как выражаются некоторые.

— Ни в коем случае! Он с удовольствием ездил в разные страны, с огромным интересом всё там воспринимал, особенно музеи, выставки, памятники. Но уже довольно скоро начинал тяготиться и рвался домой.
Как ни удивительным может показаться, но во время этих поездок он сумел разглядеть и существо буржуазной демократии, которой некоторые у нас восторгались. Например, рассказывал мне после посещения Франции в конце 60-х годов про такой эпизод. Там как раз должен был проходить референдум по вопросу о том, останется де Голль у власти или нет. Муж переводчицы, которая сопровождала отца, входил в президиум организации типа нашего Союза промышленников и предпринимателей. Так вот, накануне референдума приходит этот человек и говорит жене, а она переводит отцу: «Состоялось заседание — де Голля завтра не будет». Отец с удивлением: «Да как же, народ ещё своего слова не сказал!» А этот представитель корпорации олигархов только рукой махнул: «Ну при чём тут народ…»
— Сильное впечатление это произвело на Виктора Сергеевича?
— Очень сильное. Не единожды к этому возвращался. Политически в тех поездках он оказался, как я понял, гораздо более зрелым, чем даже некоторые люди из партийного аппарата, на кого обрушивалось это западное изобилие и внутренне ломало.
Он видел, что материально там много лучше, чем у нас, но оставался при убеждении: у нашей страны должен быть свой путь. Его не ослепили эти западные витрины и не вскружили ему голову. Помните, как Ельцин облетел статую Свободы в США, насчитал в супермаркете 80 сортов колбасы — и разочаровался в коммунизме.
Отец с презрением к этому отнёсся. Хотя он видел большие их плюсы, но не меньшие минусы тоже видел. Вообще он очень не любил капитализм. Он ведь родился в 1913 году, так что социальной подкоркой отзвуки совсем недавнего русского капитализма ощутил. И абсолютно никакой идеализации российского капиталистического прошлого у него не было. Не мыслил своей жизни без социализма.
А когда начались все эти геральдические дела, раскапывание своих дворянских предков, гербов и т.п., он смеялся над этим: «Что ты кичишься? Ну, допустим, прадедушка у тебя был граф, а сам-то ты что собой представляешь?..» Наверное, сегодня это немодно звучит, но он плохо относился к аристократии. В том числе к российской.
— И к появившейся так называемой элите?
— Да, и к этой «элите» тоже. Скажу прямо: он был в полном смысле слова советский человек (как и я, замечу, ощущал себя советским человеком). Вот сейчас издеваются над тем, что у нас формировалась новая общность людей — советский народ. А ведь это действительно так! И отцу это было неимоверно дорого. Ему даже совершенно не важна была национальность человека, он, всегда чувствуя себя русским, был как дома в любой советской республике и дружеские, братские отношения людей разных национальностей, которые сложились в нашей стране, очень высоко ценил. Когда же их стали рвать, он переживал это трагически. Встал против.
Судьба Родины для него была выше личных благ и спокойствия
— Когда он чётко понял, что над Советским Союзом нависла реальная угроза?
— Помню хорошо: когда было объявлено о референдуме, быть Союзу или нет. Это переполошило и встревожило его невероятно. Я такого даже не ожидал. Мне-то казалось: ну и что особенного? Проведут опрос, люди в большинстве выскажутся за Союз. А он необычно горячился: «Как ты не понимаешь, есть в жизни такое, что никак нельзя даже ставить под сомнение!..»
После уж я услышал термин: детабуирование. То есть снятие запрета с того, на чём было наложено табу. И понял, насколько глубже меня отец смотрел.
Он даже пытался Горбачёва отговорить. Дело в том, что какое-то время, около года, Горбачёв его к себе приближал. Это после поездки в Японию, когда отец был включён в состав делегации. Так вот, он убеждал Горбачёва, что какими бы ни были результаты референдума, уже сам факт его проведения будет страшным ударом по Советскому Союзу.
— А теперь-то мы знаем, что Михаилу Сергеевичу скорее всего и нужен был такой удар, и чем страшнее, тем лучше.
— Позже, в 1993-м, точно так же отец пытался предотвратить кровавую развязку с Верховным Советом. Был абсолютно вне себя, звонил кому-то, писал. Всё понапрасну…
— Не понапрасну было, что он свою позицию и свой гражданский темперамент в те годы проявил публично. Во-первых, спас таким образом честь русской интеллигенции, которая основательно себя замарала. А во-вторых, многим помог лучше понять, что происходит.
— Он, конечно, и сам понял далеко не сразу. Так называемую перестройку приветствовал и Горбачёва вначале поддерживал. Считал, что какие-то перемены определённо нужны. Но когда всё стало принимать негативный, разрушительный оборот, он, что называется, упёрся. Причём у него был такой характер: если уж он упирался, то очень твёрдо — переубедить его было невозможно. Скажем, никто не мог ему внушить, что при Советской власти был только ужас и Советский Союз — это ужасно…
Знаете, на него не действовал медицинский гипноз: это впервые выяснилось, когда в 50-х годах он перенёс инфаркт. И вот так же не действовал на него гипноз социальный.
— Меня в то критическое время привлекли к нему именно это его самостояние, независимость и твёрдость выношенных, выстраданных убеждений, что резко отличалось от поверхностного и угоднического конформизма многих крикливых «творческих интеллигентов».
— Вы верно связали его поведение в эти годы с тем, как проявил он себя в 41-м: доброволец, ополчение, тяжёлое ранение. Как совершенно искренне, убеждённо и мужественно шёл он на защиту Родины тогда, так и теперь, через много десятилетий, стал яростно защищать свою любимую Родину — Советский Союз.
— Однако многим из тех, кто ещё вчера был с ним близок, это очень не понравилось! Так же ведь? Вот вы рассказывали мне про театральную критикессу, которая заявила: дескать, вы не понимаете, Виктор Сергеевич, что противопоставляете себя большинству…
— Такое было не раз. Он этой критикессе при мне ответил: «А я вот сегодня стоял в магазине в очереди за молоком, и незнакомая женщина мне сказала: «Вы Виктор Сергеевич Розов? Спасибо вам большое, вы ведь один правду говорите о том, что происходит».
Какое-то время тогда ему ещё давали слово на телевидении, поэтому люди узнавали его в лицо. Но он довольно скоро встал на позицию резкого, полного неприятия этих капиталистических реформ и того, что вело к развалу Советского Союза, и трибуны, кроме «Правды», почти всюду стали его лишать.
— Однако в 1993-м на встречу Ельцина с интеллигенцией в Бетховенском зале всё-таки пригласили?
— Да, пригласили. Может, какая-то надежда у них была, что удастся его повернуть. А ему там физически плохо стало. Он просто задыхаться начал от того, что кричали вокруг. Помните? Знаменитый пианист: «Канделябрами их, Борис Николаевич, канделябрами!» Но канделябров, видимо, не оказалось — были танки. Ну и пошли в ход.
Эти люди уже поняли, что очень много может перепасть им от новой власти. Не какие-то цэковские спецпайки — куски куда жирнее. Собственность! Так что знали, ради чего стараться. У отца же это вызвало глубокое негодование. И при всей своей сдержанности, тактичности он отреагировал сразу: «Холуяж!» Заявил после этой встречи, что не видел и не слышал такого ни при Сталине, ни при Хрущёве, ни при Брежневе. То есть сказал правду и сказал прямо, без обиняков.
— Я часто думаю: а мог бы он в те годы повести себя иначе? Всё же возраст, инвалидность, болезни, а он вместо спокойной жизни навлекает на себя горы неприятностей…
— Уверен, иного не могло быть. Я уже сказал вам про главное в его убеждениях и в характере. А особенно надо учесть, что для него любовь к Родине вовсе не была какой-то декларацией «на публику». Это было глубоко внутреннее, но очень сильное чувство, которое владело и двигало им, заставляло страдать, диктовало решительные слова и поступки.
Я вот говорил, как он болел за Советский Союз и за всё советское. Но тогда же, и не менее активно, он начал выступать в защиту русских — русского характера, русской души, русской культуры. А почему? Это опять-таки стало реакцией на атаку так называемого общественного мнения, когда пошла волна издевательств: будто всё русское — это, как теперь говорят, отстой, чуть ли не уродливое отклонение мировой цивилизации.
— Да, уж такое, Почему пошёл как я понял, он принять не мог.
— Возмущался страшно каждым подобным выпадом! Суть в том, что душою он был русский и советский вместе. Всегда. Это в нём не противостояло, как в некоторых, он не видел и не допускал здесь никакого противопоставления.
— Мне понятно: в органическом единстве — интернационализм и патриотизм. Ведь интернационализм — это вовсе не космополитизм, который правильно назван безродным. Это, в конце концов, проявление той самой всемирной отзывчивости русской души, которую Достоевский выделял в Пушкине. А вот сценарист Аркадий Инин позволил себе в газете назвать Розова… русским нацистом. И ведь не он один так бил по солдату Великой Отечественной! Наверное, вы тоже были свидетелем этих ударов?
— Увы. Не только в газетах и по телевидению. Домой звонили. Конечно, не называясь. Но при том как оскорбляли его!
— Переживал сильно?
— Естественно, было неприятно. Однако у него за большую жизнь уже выработался определённый иммунитет на несправедливые выпады. Ну а самое главное, он был убеждён в своей правоте, и столкнуть его с твёрдой убеждённости, как я уже говорил, было невозможно. Далее >>>