100-летие: о путях и судьбах Октября

При этом СМИ, воспроизводящие идеологию существующего в России режима, усиленно стараются навязать общественности благостный, «розовый» образ Февраля, представить его бескровной, восторженно встреченной всеми революцией. По мысли этих пропагандистов, она должна была привести Россию к «цивилизованным» формам правления и хозяйствования, если бы не учиненный «жестокими утопистами-большевиками» «Октябрьский переворот», который якобы привел страну к катастрофе. 
Точка зрения, которую я буду отстаивать в этой статье, диаметрально противоположна. На мой взгляд, настоящей катастрофой для России начала ХХ века был именно Февраль, вырвавший из-под ног у большинства россиян важную опору их жизнеустройства. Именно Февральская революция попыталась реализовать утопический проект, внешне соблазнительный, но жестокий, неуместный да и ненужный в России. Февраль был очередной попыткой тонкого верхнего европеизированного слоя насильственно воплотить в России их мечты о «нормальном строе», либерализме и капитализме, подобным западным образцам, попыткой, приведшей их самих к краху, а страну к долгой и кровавой междоусобице. 
В этом смысле Февраль был предтечей и доктринерских, бесчеловечных и разрушительных либеральных реформ 
1990-х, и именно поэтому, а вовсе не потому, что просто «круглая дата», он привлекает внимание общества сегодня. 
Октябрьская же революция, может быть, даже вопреки чаяниям и стремлениям отдельных ее лидеров, бредивших космополитическим западническим коммунизмом, в конце концов вернула Россию на рельсы ее собственного, «особого», пути, отличного от пути стран Запада и потому, пусть не сразу, не без сопротивления и борьбы, не без поисков компромиссов между основными социальными группами, она победила и была принята большинством населения. Коммунистический проект, как бы странно это ни звучало, в тогдашней России оказался гораздо менее утопичным, чем либеральный. 
Впрочем, об Октябре мы еще, конечно, будем говорить некоторое время спустя, а сейчас вернемся к Февралю. 

Крушение монархии 

В одной мудрой книге сказано: «По плодам их узнаете их». Что же стало результатом Февральской революции, начавшейся с обычных волнений в хлебных очередях и с забастовки и демонстраций рабочих, которых и раньше было немало и которые ни к чему серьезному не приводили? К отречению царя и падению монархии в России. Подлинная драматическая развязка февральских событий, завершившаяся трагедией, произошла 2 марта (по старому стилю) в Пскове, в царском поезде, куда прибыли представители Временного комитета Госдумы Гучков и Шульгин и где Николай II отдал им листок с отречением за себя и за сына. 
Надо сказать, что думцы – лидеры Февраля – хорошо понимали, что на их глазах происходит именно катастрофа. Ни Гучков и Шульгин, ни приславший их Родзянко вовсе не желали, чтоб Россия осталась без царя. Они ждали от Николая отречения в пользу его сына Алексея с назначением регентом великого князя Михаила Александровича. Иначе говоря, дальше конституционной монархии английского образца их мечты не простирались. Трудно сказать, что двигало Николаем, – скорее всего, любовь к сыну, который был тяжелобольным инвалидом и мог не выдержать груза пусть даже символического царствования. Но он сделал другой выбор. И выбор этот напугал тех, кто теперь должен был взять власть в свои руки. Всем им было понятно, что царя Михаила никто не примет, так как он был женат морганатическим браком и его права на престол были более чем сомнительны (впрочем, днем позже оказалось, что он даже и не желает этого и отрекается «в пользу Учредительного собрания»). 
Члены Временного комитета Госдумы до последнего боялись публиковать акт об отречении Николая II. Родзянко прямо говорил генералу Рузскому: «Чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти великому князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом. Дело в том, что с великим трудом удалось удержать более или менее в приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя и весьма возможна гражданская война (курсив мой. – Р.В.). С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо». 
Насчет гражданской войны Родзянко в общем-то не ошибся. И другие лидеры Февраля полагали, что народ будет недоволен кандидатурой нового императора. Действительность оказалась сложнее. 

Крестьянская революция 

Когда мы говорим слово «народ», то перед нами встают образы солдат, рабочих, обывателей, которые донесли до нас кадры кинохроники революционных лет. Иначе говоря, встают образы горожан. Вместе с тем в городах в Российской империи начала ХХ века жили всего лишь около 20% населения. Остальные 80% были жителями деревень. А если учесть, что большинство солдат были призваны в армию крестьянами, да и значительное число рабочих были горожанами в первом поколении и не утеряли связей с деревней, то численность крестьян в тогдашней России – не по отметке в паспорте, а по ментальности – достигала и 90%. Итак, российский народ 1917 года – это прежде всего крестьяне. 
Вместе с тем они до сих пор остаются для нас «молчаливым большинством». 
Русское крестьянство представляло собой особый мир. Оно мало было затронуто реформами Петра, которые фактически раскололи страну на тонкий европеизированный слой и огромную массу патриархального крестьянства (а в городах – купечества и части мещанства). Крестьяне даже одевались по-другому – в домотканую национальную одежду, носили бороды, исповедовали особый фольклорный вариант христианства, которое представляло собой смесь церковного православия и архаических земледельческих культов (религиовед Мирча Элиаде назвал его «космическое христианство»). Значительная часть крестьянства и купечества были тайными, а то и явными старообрядцами и вообще враждебно относились к официальной церкви (в дореволюционных переписях населения сознательно занижали процент старообрядцев, записывая «никонианами» целые староверческие деревни и уезды). 
Революция в городах, особенно в Петрограде и Москве, хорошо изучена. Но дело в том, что сама по себе она не могла стать «спусковым крючком» такого масштабного социального обвала. Без поддержки деревни революция в городах была обречена захлебнуться. Городская революция для победы в общенациональном масштабе должна была соединиться с параллельной ей, а в определенном смысле альтернативной крестьянской революцией. Это показал опыт 1905 года, о чем писал В.И. Ленин в своем знаменитом докладе, приуроченном к 12-летию Кровавого воскресенья. По мнению Ленина, революция 1905–1906 годов была подавлена правительством, потому что городским пролетариям, возглавляемым революционными социал-демократами, не удалось встать во главе крестьянских бунтов, которые, в свою очередь, так и не переросли в один большой общенародный бунт. 
Буквально через месяц с небольшим, после того как Ленин произнес на немецком языке этот свой доклад перед небольшим собранием революционеров в Швейцарии, в Петрограде началась вторая революция, которая закончилась 2 марта отречением царя. И это дало толчок крестьянской революции, гораздо более масштабной, чем бунты 1905–1906 годов. 
Про эту революцию знают в основном только специалисты-историки, которые дали ей название «общинная революция». Материалов о ней мало, но все же такие исследования есть, укажу хотя бы на работы Т.В. Осиповой «Российское крестьянство в революции и гражданской войне», В.П. Данилова «Крестьянская революция в России, 1902–1922», С. Тутолмина «Русские крестьяне и власть в канун 1917 года». 
Историки свидетельствуют: как только деревня узнала об отречении царя, она восстала. Старые органы власти крестьяне, по словам Т.В. Осиповой, «смели как карточный домик». Полиция противостоять им не могла: в Российской империи на селе был всего лишь один полицейский на 2,5 тысячи крестьян. Армия была на фронтах, да и не стала бы армия, состоящая большей частью из крестьян, воевать с крестьянами. Хотя американский историк Ричард Пайпс полагает, что если бы Николай II сделал то, что через год, 3 марта 1918 года, сделал Ленин – заключил бы сепаратный мир с Германией и бросил бы еще не разложившуюся тогда армию на подавление крестьянских бунтов, история сложилась бы иначе… 
Но, как бы то ни было, этого не произошло. После марта 1917-го власть в деревнях перешла к крестьянским комитетам, выражавшим волю местных общин вопреки желанию Временного правительства, которое призывало создавать всесословные земские комитеты (где были бы представлены не только крестьяне, но и помещики, и представители интеллигенции – учителя, врачи, агрономы). Более того, вопреки призывам февралистских властей дождаться созыва Учредительного собрания для решения «земельного вопроса», крестьянские комитеты уже с весны 1917 года начали захватывать помещичьи земли и делить их между общинами. В.П. Данилов пишет: «Захваты помещичьих земель и разгромы усадеб начались в марте–апреле, местами (например, в Ранненбургском уезде Рязанской губернии), к началу полевых работ основная масса помещичьих имений была сметена». 
Помещиков принуждали платить общинам арендную плату за их же земли (тогда как раньше, наоборот, крестьяне платили им арендную плату). Конфисковывались церковные и монастырские земли. В ряде случаев происходили эксцессы – убийства помещиков, поджоги и разграбления их имений. По словам Т.В. Осиповой, в 28 губерниях России до осени 1917 года произошло 15 000 крестьянских восстаний, лишивших помещиков их земель. 
Еще больше радикализировались крестьяне осенью. Теперь они стали прямо образовывать советские республики задолго до Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Так, 3 сентября 1917 года (за месяц с лишним до Октября) власть на аграрных территориях Тамбовской губернии взял в свои руки крестьянский Совет, который приказом от 11 сентября упразднил помещичье землевладение (В.П. Данилов «Крестьянская революция, 1902–1922»). 
Революция на селе шла своим чередом и была почти не связана с революцией в городе. Хотя формально считалось, что интересы крестьян выражает партия эсеров, и крестьяне даже голосовали за нее на выборах в Учредительное собрание, призывы руководства эсеров остановить захваты земель крестьяне игнорировали. Эсеровский министр земледелия Чернов пытался противодействовать этому, но тщетно. Представители помещиков и кулаков, объединившиеся во Всероссийский союз земельных собственников, требовали от правительства решительных мер, вплоть до военных репрессий по защите их частной собственности. Эти требования поддерживали кадеты, правые эсеры и меньшевики, в то время как отколовшиеся от партии левые эсеры и большевики поддерживали требования крестьянства. 
В самый решительный момент власть в городах переходит к Советам депутатов, и Съезд Советов принимает «Декрет о Земле», который легитимизировал крестьянский «черный передел» (В.И. Ленин взял за основу декрета не эсдэковскую аграрную программу, а эсэровскую, составленную на основе крестьянских наказов Съезду Советов). Таким образом, сомкнулись – пусть пока и на время, до введения продразверстки – крестьянская общинная и городская большевистская революции. Эта смычка и обеспечила победу Октября и вошедшее затем в учебники «триумфальное шествие Советской власти». 
Почему же российская деревня восстала и отказалась признать Временное правительство легитимным органом власти? И почему власть Советов была ею признана безоговорочно и признавалась, пока не начались трагические стычки между крестьянами и продотрядовцами (впрочем, и здесь крестьяне выступали не против Советской власти, а, как известно, за «Советы без коммунистов»)? Историки считают, что значительную роль здесь сыграл так называемый «наивный монархизм» русских крестьян, связанный с самим их образом жизни. 

«Наивный монархизм» русских крестьян и его роль в революции 

В отличие от горожан, которые прошли модернизацию и принадлежали к светской культуре, русские крестьяне и в начале ХХ века мыслили религиозными категориями (хотя и отличными от категорий официального церковного православия). В этом фольклорно-христианском крестьянском мировоззрении важное место занимала вера в то, что царь является единственным законным правителем. 
Крестьянский монархизм неслучайно называется наивным. Этим эпитетом специалисты подчеркивают, что его следует отличать от официального монархизма, который был идеологией Российской империи. Если официальный монархизм подчеркивал, что вера в божественное происхождение власти царя предполагает подчинение властям империи, чиновникам разных рангов вплоть до самых низших, а также помещикам (которые в империи в разное время выполняли по отношению к своим крестьянам роль и полицейского, и налогового инспектора, и судьи), то народный, наивный монархизм, напротив, изображал царя как защитника интересов простых людей, крестьян, добывающих потом свой хлеб, причем предполагалось, что защищать он их должен от их притеснителей – тех же помещиков и чиновников. Чем больше крестьяне идеализировали царя, тем больше ненавидели тех низших представителей царской власти, с которыми постоянно имели дело. Крестьянский монархизм мог уживаться и уживался с резкими антиправительственными настроениями и даже прямыми призывами к бунту. 
Многие политические действия русских царей и цариц крестьяне истолковывали именно в духе этих воззрений. Так, после Манифеста о вольности дворян, выпущенного Петром III в 1762 году, народ стал говорить о том, что государь выпустил и еще один манифест – о вольности крестьян, но дворяне его за это попытались убить, отсюда и появление самозванцев, выдававших себя за Петра, ведь Пугачев был далеко не первым из них. Точно так же после убийства царя Александра II народовольцами в среде простонародья ходили упорные слухи, что помещики и их «сынки-скубенты» убили царя за то, что он желал не просто освободить крестьян от крепостной зависимости, но и отдать им помещичью землю, которая должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Несомненно, вера в «царский указ о земле» подогревала бунты, покатившиеся по деревням после реформы 1861 года. И даже Столыпинские реформы ХХ века воспринимались крестьянами очень своеобразно: в 1914 году крестьяне и солдаты Екатеринославской губернии передали губернатору письмо для царя, где утверждали, что «хутора» – выдумка министров, о которой царь, вероятно, не знает… (С. Тутолмин «Русские крестьяне и власть в канун 1917 года»). 
С этим крестьянским монархизмом, как видим, были связаны и специфичные представления о собственности на землю. Земля изображалась в «крестьянском православии» как живое, разумное, святое существо – «Богородица», отсюда сама мысль о продаже земли воспринималась как кощунство. Земля принадлежит Богу, а распоряжается ею царь, который должен передать ее для обработки крестьянским общинам. Идея «черного передела» – распределения помещичьих земель между крестьянскими общинами – крепко засела в головы крестьян еще в XVIII веке, после отмены обязательной службы дворян. По логике крестьян, если помещики теперь не должны служить государю и могут жить в свое удовольствие, то и крестьяне не обязаны обеспечивать их и «быть у них в крепости». Более того, помещики не имеют права пользоваться землей, которую в старину цари давали их предкам за службу. Эта идея вдохновляла крестьян во время Пугачевского бунта, но ее же русские крестьяне высказывают и в 1905 году, выступая против столыпинской земельной приватизации, и в 1917 году, собирая наказы для Съезда Советов. Как уже говорилось, крестьяне и приняли Советскую власть потому, что одним из первых своих декретов она признала «черный передел» (и не приняли белых, потому что те пытались бороться с захватами помещичьих земель и возвращали их прежним владельцам «до решения земельного вопроса Учредительным собранием»). 
Итак, крестьянский монархизм, в отличие от официального, отстаивал «черный передел», передачу прав на все земли, в том числе и помещичьи, крестьянским общинам. В этом он видел прямую реализацию долга царя как наместника Божьего, защитника хлеборобов, занимающихся «сакральным ремеслом», связывающим их с «космической Богородицей». Он отрицал при этом частную собственность на землю, а также сам капитализм как всевластие рынка. Иначе говоря, идеологией крестьян и их революции тоже был социализм, но не марксистский, философско-научный, а особый, традиционалистский, консервативно-мистический. 
Монархизм крестьян (равно как и их социализм) был не просто архаическим «идеологическим пережитком», он имел глубокие корни в их быту, в строении того общества, в рамках которого проходила их жизнь. Община ведь представляла собой не союз индивидов, а союз крестьянских семей. Она не знала равенства в современном модернистском смысле слова. Она была формой авторитарного иерархического традиционалистского коммунизма (в смысле отрицания частной собственности на землю и признания необходимости солидаризма и взаимопомощи). Истинными неформальными лидерами в общине были старики-крестьяне в возрасте от 60 лет и больше. Они являлись хранителями устной традиции обычного права, по которой и жил «крестьянский мир». Старики принимали все важнейшие решения на сходах. Исследователи русской общины приводят свидетельства современников: «На мирских сходках редко крестьянин моложе сорока лет возвышает голос: взаимная доверенность к избираемому начальству и сонму стариков так велика, что молодежь считает предосудительным что-либо говорить на сходке». На общинных сходах вообще преобладали руководители дворохозяйств, то есть главы крестьянских семей – большаки (в XIX веке их было не более 10% от общего количества крестьян). 
При этом в своих семьях большаки были единоличными владыками. Им подчинялись все члены семьи – от старших взрослых сыновей до детей (соответственно, женщины в семье подчинялись его жене – «большухе»). Большак распоряжался всеми доходами и даже личной свободой членов семьи, особенно до их совершеннолетия (в дореформенные времена он мог даже продать или отдать в кабалу своих детей). Он принимал решения о браке, зачастую не считаясь с мнением жениха и невесты. Он имел право на жестокие наказания детей и женщин. Но в то же время он должен был заботиться о них и представлял интересы своей семьи в «крестьянском мире» – общине. 
Неслучайно члены семьи обязаны были именовать ее главу «государь» и называть по имени и отчеству, то есть обращаться к нему, как в русской традиции подданные обращаются к царю. Специалисты признают: «Организация общины до некоторой степени повторяла в миниатюре устройство Московского государства XVI–XVII вв. (староста – царь, совет стариков – Боярская дума, сход – Земский собор, главы семей – правящая элита), которое было названо патриархальной народной монархией. По-видимому, крестьянство XVIII – первой половины XIX в. хранило политические традиции XVI–XVII вв. и даже еще более далеких периодов русской истории». 
Разумеется, развитие капитализма во второй половине XIX – начале XX века подточило общину, но все же не разрушило ее, а борьба царской власти с общиной в форме Столыпинской реформы (в силу того, что власть увидела в общине опасный для себя бунтарский институт) лишь укрепила и обозлила ее, так что в революции 1917 года крестьянская община сыграла одну из самых значительных ролей. 

Крестьянское мировоззрение и марксизм

Драма февральских революционеров состояла в том, что вихрь народного восстания привел их к власти в стране, подавляющее большинство которой было страшно далеко от идей западного гражданского общества, парламентаризма и политических свобод, от идей рынка, апологии частной инициативы и частной собственности. Члены крестьянской общины даже в начале ХХ века, когда деревню понемногу начали затрагивать капиталистические отношения, формировавшиеся в городах, все равно ощущали себя не свободными индивидами, а частью коллектива, интересы которого выше, чем их собственные личные интересы. Люди, жившие в таких условиях, где все решал вполне авторитарный правитель – большак, считали вполне естественным, что законное право на власть в стране имеет лишь такой же авторитарный, не сдерживаемый никакими законами, кроме традиционных религиозных представлений, правитель – царь. 
В мировоззрении русских крестьян начала ХХ века просто не было категорий, при помощи которых можно было бы сформулировать представления о либеральной демократии и правах человека, что пропагандировали идеологи Февраля и белых правительств. Демократия западного типа требует в качестве социальной базы достаточно атомизированного общества, в котором индивиды осознают себя свободными, обладающими врожденными правами, равными перед законом гражданами. Таковых и через сто лет, в 1990-х годах, оказалось не столь уж много, во всяком случае недостаточно, чтобы в России утвердился строй либеральной демократии (голосование большинства россиян за авторитарного правителя Путина и во всем ему послушную «Единую Россию» и их полное равнодушие к либеральным политическим свободам говорит само за себя). А уж 100 лет назад, когда жили наши деды и прадеды, объединенные в традиционные крестьянские общины, судьба буржуазной демократии в России вообще была предрешена. 
Крушение власти царя крестьяне восприняли как исчезновение всякой законной власти. Выборные учреждения – Дума или Учредительное собрание в глазах крестьян таковыми, конечно, не были. Историк С. Тутолмин приводит свидетельства о рассуждениях крестьян во время выборов в Госдуму начала ХХ века: «Тяжесть всех крестьянских надежд была не в Думе, а в Государе. Крестьяне рассуждали: «– Соберется Царская Дума, и Царь усовестит господ и покажет, что надо делать для народа. – Да там и Царя-то не будет, – крикнет какой-нибудь вольнодумец, осведомленный насчет Думы по газетам. 
Все становятся в тупик и не знают, что сказать. – Как так?! Царская Дума да без Царя…» 
Отсюда и пренебрежение к Временному правительству и нежелание исполнять его приказы, особенно касающиеся самозахватов помещичьих земель. Тот же историк сообщает: «В сентябре 1917 г. «Исполнительный комитет с. Демидовки Браиловской волости Винницкого уезда в своем извещении на имя уездного комиссара заявляет, что он, комитет, не признает Временного правительства и его агентов на местах и считает «вернейшим вождем русского народа» Государя Николая Александровича». 
Любопытно, что выборы в Учредительное собрание многие крестьяне ошибочно воспринимали как выборы в Земский собор, который должен избрать царя: «…когда наступило время выборов в Учредительное собрание, крестьяне радовались: «Сами будем Царя выбирать». Более того, принятие Советской власти и большевиков, как ни странно, было часто тоже результатом монархических настроений крестьян: «…голосование за большевиков (при выборах в Учредительное собрание. – Р.В.) подчас было одновременно выражением симпатии к монархии. Такие случаи показал анализ бюллетеней с записями, сделавшими их недействительными. Голосуя за большевиков, некоторые считали, что голосуют за монархию, поскольку их политический опыт знал лишь две формы власти: монархия и Временное правительство». И дело не просто в ошибках малограмотных крестьян. С.Г. Кара-Мурза в свое время приводил слова из дневника М. Пришвина, в которых писатель выразил умонастроение социальных низов эпохи революции, самостоятельно не способных четко сформулировать свои политические идеалы: «Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара». 
Тут мы подошли к очень важному моменту. С одной стороны, большевики были носителями западной марксистской идеологии. С другой – их пропаганда, правда, своеобразно преломленная через идеалы русских крестьян, показалась этим крестьянам ближе и понятней либеральной пропаганды февралистов. Какие же черты идеологии большевиков и идеологии крестьянской революции перекликались друг с другом? 
Прежде всего, уверенность, что государственная власть должна быть сильной, способной на жесткие меры и единоличной. И большевики, и крестьяне отвергали либеральную демократию, но по разным причинам. Для большевиков она была неприемлемой, потому рисовалась им как софистическое прикрытие природы государства как органа классового господства. Ленин в «Государстве и революции» прямо писал, что любое государство – орудие подавления одного класса другим, в том числе и так называемое «демократическое», «народное» государство: «Всякое государство есть «особая сила для подавления» угнетенного класса. Поэтому всякое государство не-свободно и не-народно (курсив В.И. Ленина. – Р.В.)». Диктатура буржуазии, каковой по Ленину является любая самая широкая представительная парламентская демократия, прикрывается фиговым листком демократии, потому что боится раскрыть свою суть. Пролетарскому государству скрывать нечего, оно без обиняков объявляет себя диктатурой: «Учение о классовой борьбе, примененное Марксом к вопросу о государстве и о социалистической революции, ведет необходимо к признанию политического господства пролетариата, его диктатуры, т.е. власти, не разделяемой ни с кем и опирающейся непосредственно на вооруженную силу масс». Эта апология диктатуры – класса, но в лице партии, волю которой в свою очередь воплощает ее вождь, была не то что близка, но понятнее крестьянам, чем россказни о том, что каждый должен обладать политическими правами, участвовать в управлении государством и препятствовать концентрации власти в одних руках. Русским крестьянам казалось смешным утверждение, что все равны – и умудренный опытом старик-большак, и не повидавший еще жизни молодой парень, и даже, к примеру, девка и баба, и что все они скопом могут заменить царя при решениях важных государственных вопросов. Восприятие крестьянами вождя революции, и прежде всего В.И. Ленина, как мужицкого царя и своеобразная его мифологизация были предрешены – чем сильнее становилась власть большевиков, чем больше крестьяне убеждались, что никакой альтернативы власти большевистского вождя нет, тем больше они его наделяли чертами «народного монарха», и это с их стороны было способом принятия Советской власти, признания ее легитимности. 
Далее, февралисты пропагандировали парламент, конституцию, разделение властей. Русские крестьяне в большинстве своем не только не понимали смысла этих слов, но и зачастую их не слышали. Зато идея власти Советов им была близка и понятна. Напомню, что Советы придумали не большевики, они появились как плоды социального творчества восставших рабочих во время Революции 1905 года. Ленин лишь совместил модель власти Советов с доктриной диктатуры пролетариата, увидев в Советах гораздо более эффективный и способствующий установлению социализма механизм, чем буржуазная парламентская демократия. Рабочие и крестьяне, в свою очередь, создавали Советы и поддерживали власть Советов, потому что эта власть напоминала им органы традиционной, «доиндустриальной демократии». 
Советское государство, кстати, его создателями изначально мыслилось как институт, в котором роль профессиональных госслужащих была бы сведена к минимуму. Виды деятельности, которыми во всех западных буржуазных государствах занимаются госслужащие, должны были просто налагаться как некоторая повинность на рабочих и крестьян. Так, Ленин призывал к тому, чтобы в советском государстве не было ни профессиональной полиции, ни профессиональной армии. Функции первой должна была выполнять рабоче-крестьянская милиция, функции второй – ополчение милиционного типа. Для этого на полноправных граждан Страны Советов (каковыми по Конституциям РСФСР 1918 г. и СССР 1924 г. считались только трудящиеся) налагалась милицейская и воинская повинность: в свободное от работы время рабочие в городах и крестьяне в деревнях должны были патрулировать улицы и разыскивать и нейтрализовывать преступников, а через определенные промежутки времени собираться в особых лагерях для обучения воинскому делу под руководством немногочисленных военспецов. Ленин видел в такой модели власти пример отмирания государства как аппарата чиновников и перехода к коммунистическому самоуправлению. Вместе с тем крестьяне могли увидеть в ней нечто другое – модель тяглово-служилого государства, существовавшего в допетровской Руси (я уже говорил о том, что многие черты допетровской московской культуры остались в сознании крестьян, которого мало коснулась петровская модернизация). Отдельные повинности (такие как продразверстка) могли не нравиться крестьянам, но сама идея государственной повинности не только представлялась им вполне естественной, но даже и свидетельствующей о повышении их статуса (в допетровской Руси воинская повинность распространялась на дворян, тогда как в Красной Армии крестьяне могли служить и служили на должностях командиров). 
Наконец, крестьян с их верой в святость земли и невозможность относиться к ней как к товару, а также с их пиететом к труду и подозрительностью по отношению к торговому успеху не могла не отталкивать либеральная проповедь высокой ценности рынка, частной инициативы, частной собственности и не могли не притягивать большевистские обличения капитализма. 
Разумеется, крестьяне очень своеобразно воспринимали пропаганду большевиков, переистолковывали ее на свой лад, зачастую в совершенно другом смысле, нежели тот, что вкладывали в нее марксисты, но они хоть как-то ее воспринимали; тогда как пропаганда либеральных ценностей Февраля проходила мимо их ушей, как некий малоосмысленный шум. 
Это слияние традиционного добуржуазного крестьянского мировидения и определенных идей марксистской доктрины определило специфику советского мировоззрения, а вместе с ним основных институтов советской цивилизации.

Февраль и современность 

Советская цивилизация была наследницей крестьянской общинной цивилизации, а советское государство – традиционного служилого Российского государства. Думаю, что ценности общинности, служения идее антибуржуазности являются важнейшими элементами «национального характера» русских и веками живущих с ними в дружбе других народов Евразии. Может меняться историческая конкретика – на место крестьянским общинам могут прийти советские трудовые коллективы, на место дворянского православного служилого государства – Советское социалистическое служилое государство, но суть всегда оставалась прежней. Поэтому либеральные реформы 1990-х провалились точно так же, как и Февральская революция сто лет назад. Россия так и не стала либеральной прозападной страной, а россияне – «самодостаточными индивидуалистами», озабоченными лишь своими «врожденными правами и свободами». «Россия, ты одурела!» – вопили в телеэфире либералы, когда народ своим голосованием практически вышвырнул либерал-реформаторов из парламента. Что ж, это еще раз лишь доказывает то, насколько люди, пришедшие к власти в 1991 году, не знали страну и ее народ, да и не хотели знать. На самом деле Россия не одурела, а, наоборот, очнулась от либерального дурмана, которым ее травили начиная с перестройки, пришла в себя. Такой вот она была, есть и, вероятно, будет, нравится нам это или нет. И 80-процентный рейтинг Путина и Крымская весна – все это признаки того, что простым людям надоел далекий от них, непонятный им абстрактный либерализм, доходящее до идиотизма благоговение перед Западом, оплевывание своей культуры и ценностей и отказ от своих интересов. Народ хочет видеть во главе государства тех, кто соответствует его «национальному идеалу», настоящих справедливых правителей. Другое дело, соответствуют ли Путин и его команда – если судить по их делам, а не по восхвалению их сервильными телеканалами – этому идеалу, и не обстоит ли дело так, что власть мимикрирует под «настоящую, национальную», не желая разрывать нити, связывающие ее со «вторым Февралем» 90-х? Думается, второе все же ближе к истине… 

Рустем Вахитов