Юрий Бондарев - выдающийся наш современник, фронтовик, который несет в русской советской литературе Знамя Победы в XXI век. Среди известных его повестей и романов -- "Батальоны просят огня", "Горячий снег", "Тишина", "Берег" - есть не менее известная книга-эпопея, которая пишется уже сорок лет. Это лирическо-философские миниатюры под общим названием "Мгновения". Мгновения, из которых складывается жизнь и судьба писателя, а по большому счету - и судьба России.

Последнюю миниатюру Юрий Васильевич написал несколько дней назад, в канун 56-й годовщины Великой Победы, и передал ее в "Советскую Россию".

Я очнулся оттого, что нечем было дышать.

Я почему-то лежал на дне траншеи, заваленной землей, тупая тяжесть больно давила на грудь, и это было живое ощущение, что я не убит. Я задыхался в угарном смраде удушающего вонью чеснока, ядовитой пылью сгоревшего тола, а в небе, надо мной, кипели черные крутые валы дыма. Там уже не было визжащего ада, наискось мчавшихся к земле пикирующих "юнкерсов". И странная тишина была в небе, вдруг неправдоподобно онемевшем. Неподвижность и тишина стояли и в траншее, где недавно нас было шестеро из взвода. И то, что, с трудом подняв голову, я увидел в первую минуту, были торчащие из завалов расщепленные приклады автоматов, покореженные стволы, дырчатый кожух ручного пулемета, клочки гимнастерок. А я был жив, только грудь сдавливало землей, и пьяная зыбкость кружилась в голове вместе с близким железным скрежетом и тонким стрекотом автоматных очередей. Я сделал усилие и ослабевшими руками начал сталкивать с груди и с живота пласты земли, с какой-то отчаянной обреченностью соображая, что в траншее остался я один, а вокруг ни звука голоса, ни команд, ни движения, и лишь вползали в уши скрежет гусениц и непрерывное сверление автоматчиков.

Не помню, как я вырыл себя из придавившей все тело тяжести, как откопал автомат, как из последних сил приподнялся на четвереньки и, туманно понимая, что я делаю, зачем-то взлез и сел на бруствере, срезанном огромным осколком и показавшимся мне ровным, как гладильная доска. Я тупо смотрел на ворочающиеся танки между развалинами, на серые фигуры бегущих немцев и сообразил, что они продвигаются к берегу Волги, подавив часть обороны. Позади траншеи горел дом, густым жаром наносило в спину, в затылок, меня, всего налитого болью, покачивало вперед и назад, и была необоримая усталость и вязкое безразличие ко всему на свете, -- к танкам, к автоматчикам, к трассам, впивающимся в землю вблизи траншеи. И как в бреду, тогда я подумал, что вот сейчас хочу, чтобы одна из трасс вонзилась мне в грудь или в голову -- и навсегда исчезла бы боль в каждом мускуле, в глазах, исчезла бы смертельная усталость, накопившаяся за дни бешеных боев в этом разрушенном городе -- сразу все кончилось бы, исчезло навсегда и легкая пустота понесла бы меня в безмятежный покой.

В моем затуманенном сознании тенью скользнуло, что у меня два полных диска, и в болевших от контузии глазах непроизвольно запрыгали серые фигурки немцев меж запыленных туловищ танков, автомат забился в моих руках, захлебнулся очередями, и я едва опомнился, остановил нажатие пальца, чтобы не выпустить весь диск.

В пыли и дыму сразу же после моих очередей, трассы немецких автоматов сдвинулись, переместились в мою сторону, пронеслись над траншеей, и я в неистово опалившей меня озверелости выпустил остаток диска навстречу этим трассам, схватил второй диск, щелкнул его, дрожа от нетерпения... Потом оглох от безмолвия, как в ватном мешке -- автомат молчал, обдавая сухим жаром, выбросив последнюю очередь. И тогда в сознании мелькнуло: "Все. Конец, все. Скорее бы..."

Не знаю, зачем я уперся кулаками в землю, готовясь подняться в рост на бруствере и, задыхаясь дикими ругательствами и странным смехом, стал жадно ловить глазами трассы, словно направляя их себе в грудь как избавление. "Скорее бы, скорее... И нет боли, и нет усталости... И ничего нет..."

И вдруг, как бывает, наверно, в безумии, я ощутил чье-то незримое присутствие рядом, чье-то движение за спиной, нечто твердо толкнуло меня в бок -- и с ожигающей мыслью, что немцы зашли сзади, я окружен, впереди плен, выхода нет -- и я, весь в ледяном поту, повернулся и, не веря, увидел обсыпанную пылью и пеплом собачью морду, вытянутую ко мне на передних лапах. Она, собака, лежала на животе, красные от дыма глаза ее по-человечески плакали, крупными слезами, снизу смотрели на меня умоляюще и покорно, как смотрят лишь одни собаки. Влажный нос тыкался мне в бок, точно пытаясь столкнуть с места, затем ее зубы оскалились собачьей улыбкой, и плача, с этой улыбкой она схватила меня за край гимнастерки и стала отползать на животе, пятиться, потянув меня за собой. Она не отводила от моего лица слезящихся глаз, и я, еле сознавая, что подчиняюсь этому почти человеческому призыву нерешительно двинуться за ней, пополз по земляным буграм в направлении горящих домов.

Она привела меня в подвал -- погреб разрушенного дома, и я помню, как сидел среди кислой сырости на соломе, и в мутном полусознании гладил лежащую на моем колене теплую морду собаки, представлявшуюся мне то ангелом-спасителем, то непонятной колдовской силой, то раскаявшимся дьяволом, возжелавшим сохранить мне жизнь, чтобы пройти потом всю войну до конца.

Я прошел всю войну, вернулся майором, увешанный орденами с головы до ног, прожил большую жизнь, удачливую и неудачливую, и когда сейчас все чаще чувствую непереносимую усталость от жестокости и глупости жизни, вызывающей мысль скорее уйти навсегда, то вспоминаю те минуты в перепаханном бомбежкой сталинградской траншее, где, контуженный, познал тоску солдатской усталости, боли, одиночества и желание легкой смерти, похожей на избавление, подаренное немецкой автоматной очередью, я вижу преданный умоляющий взгляд неизвестно откуда появившейся собаки, ее дрожащий оскал улыбки, подвал, куда она привела меня, и тщетно ищу ответа: что это было тогда, в далеком сорок втором -- судьба? Или вмешался неведомый мой добрый покровитель, которого я никогда не узнаю, но который не раз отводил от меня непоправимую беду в течение четырех долгих лет войны?