Лев Николаевич Толстой всю жизнь вел дневники — попробуйте назвать другого писателя, философа или мыслителя, который так подробно описал все сокровенные порывы и движения своей души! Но, кажется, не было исследователя, который не отмечал бы, что беспредельная откровенность Толстого никак не помогает, а, напротив, мешает уяснить сущность этого потрясающего человека — “Льва русской литературы”. Неудивительно: всякий писатель намного превосходит себя в своих творениях. Подлинного Толстого надо искать в его произведениях. Читать и перечитывать их всю жизнь.

ОН ВСЕГДА критически оценивал самого себя, упрекал в честолюбии и нескромности. “Что я такое? — писал он в 26 лет. — Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей, под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17 лет без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни и, наконец, изгнавший себя на Кавказ, чтобы бежать от долгов и, главное, привычек...” Он уже был автором “Детства”, “Отрочества”, горячо принятых передовой литературной критикой. Впереди была осада Севастополя, “Севастопольские рассказы”, вновь громадный успех и пророческие слова Писемского: “Этот всех нас за пояс заткнет или бросай перо. Офицеришка всех заклюет!”

А рассказы складывались под жесточайшую бомбардировку осажденного города, в перерывах между дежурствами на батарее — планомерно, как заданный урок. Параллельно писалась “Юность”. Так на деле претворялись юношеские мечты о воспитании воли, о деятельной и полезной жизни, о самосовершенствовании.

Но, по выражению самого Толстого, “гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги, а по ним ходить...” Полтораста лет живет в народе это речение, пущенное Толстым после злополучного сражения на Черной речке, в сущности решившего судьбу Севастополя. Но как верно характеризует оно не только бездарную стратегию царских военных советников — в нем вся диалектика жизни. Так и хочется спрямить жизненный путь великого человека, поднять его над житейскими буераками и колдобинами, доказать, что его талант сильнее жизненных обстоятельств.

Смолоду находившийся во власти сословно-дворянской идеологии, примкнувший поначалу к группе дворянских либеральных литераторов, стремившихся увести литературу в область “чистого искусства”, пережив из-за того сначала творческий, а затем нравственный кризис, Толстой пришел к ревизии христианства и на его основе обосновал свое религиозно-этическое учение, призванное уничтожить зло на земле и спасти человечество от всех бедствий. Все силы отдал он распространению этого учения среди широких народных масс. Но для всего человечества остался прежде всего великим писателем, убежденным в замечательной нравственной силе русского народа и не оставившим камня на камне от его угнетателей.

О противоречиях Толстого лучше всего сказал Ленин в своей известной статье “Лев Толстой как зеркало русской революции”, вызванной “юбилейной кампанией” по случаю 80-летия писателя: тогда чуть ли ни вся русская пресса ударилась в велеречивую декламацию о “великом богоискателе”. Единодушие обычно проплаченных писак заставляло думать о “социальном заказе”: богоискатель должен был заслонить обличителя всего государственного устройства царской России — из двух “зол” выбрали меньшее. Ленин четко отметил, что “противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века”. По словам Ленина, “Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества” и “Толстой велик, как выразитель тех идей и настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России”.

Ленин неоднократно обращался к Толстому, восхищался им, полемизировал с ним, “изничтожал” его и снова восхищался. В своей оценке его таланта доходил до превосходных степеней: “Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник... И,— знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было. Кого в Европе можно поставить рядом с ним? Сам себе ответил: — Некого”. Это высказывание, донесенное до нас М. Горьким, известное чуть ли ни каждому со школьной скамьи, до невозможности “заиграно”, как старая пластинка, и уже не воспринимается во всей своей красоте и выразительности. А попробуйте стряхнуть с себя школярскую лень и предвзятость, вчитайтесь заново свежими ясными глазами — до чего же здорово сказано. И верно по сути. Ленин раскрывает Толстого, но и Толстой раскрывает нам Ленина.

Вообще, прикосновение к Толстому — это проверка “на человечность”: способность к самоотдаче, душевной жизни, умственному труду у читающего должна быть не меньше, чем у пишущего. Без этого встреча с Толстым просто не состоится. При всем при том не обязательно быть “семи пядей во лбу” — Толстой ставил целью вовлечь в свой круг поистине миллионы; он настойчиво вырабатывал особый стиль своих “народных рассказов”, предельно простых по форме, не сложных по содержанию, но пробуждающих в читателе мысль и чувство. Сами названия этих рассказов — “Чем люди живы”, “Много ли человеку земли нужно”, “Упустишь огонь — не потушишь” — говорят об их философской направленности. Толстой обращался и к детям. Им написаны сотни рассказов для “Новой азбуки” и “Русских книг для чтения”: были и сказки, басни и описания — наши первые книжки.

Помните? “Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти...” С этого все и началось: и жизнь, и литература. Потом были “Детство”, “После бала”, “Казаки”, “Война и мир”, “Анна Каренина”, “Воскресение”...

Лариса ЯГУНКОВА.