– Наиль Бариевич, в 80-е годы вы работали в аппарате ЦК КПСС, входили в ближний круг Михаила Горбачева еще до того, как он был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС. Вы участвовали в подготовке его важнейших политических выступлений и докладов, в разработке идей, определивших лицо перестройки. Вам, как мало кому, известна внутренняя история этого начинания. Реформирование СССР стартовало с ускорения, а закончило перестройкой и гласностью. Как происходил дрейф от одного к другим?

– Сам термин «ускорение» впоследствии вызвал немало иронических замечаний. И в этом контексте я должен сознаться, что этот термин в доклад Горбачева «Живое творчество масс» на декабрьской (1984 год) научно-практической конференции ввел я. Я взял его в одной закрытой записке Валерия Болдина, которая была адресована Михаилу Сергеевичу. В чем был тогда смысл «ускорения»? Термин «ускорение» намекал на то, что наша экономика находится в застойном состоянии, и больше он ничего не означал.

С конференцией было много неясностей: и прежде всего – проводить ее или нет. К стремлению Горбачева внести свой вклад в теорию ревниво относились Черненко и его окружение. Удалось, однако, их развести: было решено, что Черненко пишет приветствие конференции, а Горбачев зачитывает доклад. Потом началась возня вокруг доклада, его названия и термина «ускорение». Реакция на это нововведение была очень чуткой: его просил убрать тогдашний заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Борис Стукалин. Он специально приезжал на госдачу для ознакомления с докладом и внесения коррективов. Беседовать с моим прежним начальником поручили мне. У меня были хорошие личные отношения со Стукалиным, но однажды я сорвался. Стукалин сослался на то, что помощникам Константина Черненко доклад не нравится. На что я ему сказал: «Борис Иванович, мы пишем доклад не помощникам, а второму секретарю ЦК».

Горбачев сделал доклад, его поддержали вице-президент АН СССР Федосеев, из секретарей обкомов – Ельцин и Гусев (Саратов), из заведующих отделами ЦК – Лигачев и Рыжков. Стукалин вел себя индифферентно, Егоров (ИМЭЛ при ЦК КПСС) – индифферентно. Потом это стоило им занимаемых должностей. После конференции возникли большие проблемы с изданием текста доклада. Суть состояла в том, что люди команды Черненко хотели оснастить текст доклада цитатами из выступлений генерального. Горбачев передал доклад со своей правкой мне, а я вымарал из него две трети указанных цитат. Когда рукопись попала в Политиздат, директор издательства Тропкин захотел подставить Горбачева: он позвонил ему по телефону, сказал, что подошлет ему брошюру с тем, чтобы он прочел ее и завизировал. На что Горбачев отрезал: «А что, Биккенин не сможет запятые расставить?» Но когда доклад был все-таки опубликован в виде брошюры, на нее не откликнулась ни одна газета, кроме «Советской России». Не был по обыкновению напечатан текст и в «Коммунисте», чем его редактор Ричард Косолапов замостил дорогу к своему увольнению. Горбачев не забывал свои обиды.

– Каким был тогда мозговой штаб Горбачева?

– Доклад был подготовлен группой в составе Болдина, Медведева, Яковлева, Ситаряна и Биккенина. Болдин был доверенным помощником Горбачева. Формирование группы началось с Медведева, который активно привлекался Горбачевым к сотрудничеству еще в пору своей работы ректором Академии общественных наук при ЦК. Я подключился к этому кругу в 1983 году, когда стал руководителем группы консультантов отдела науки, в процессе написания для Горбачева ритуального доклада к годовщине рождения Ленина, который он делал по поручению Андропова. Яковлев был послом в Канаде, но по возвращении в СССР он тоже вписался в команду Горбачева.

– А какое место вы занимали в интеллектуальной команде Горбачева?

– Когда Михаила Сергеевича избрали Генеральным секретарем, он дал поручение Яковлеву, Медведеву, Смирнову и ряду других товарищей, в том числе и мне, написать свои предложения. Причем не давать рукопись на машинку, а передать ее в первую приемную неперепечатанной. Мои идеи двигались в русле конвергенции. Я напирал также на необходимость отмены цензуры за счет возложения ответственности на главных редакторов, на подъем активности народа путем развития гласности. Имелись и более радикальные предложения, например у Яковлева: уже в апреле 1985-го он проповедовал плюрализм и обязательную двухпартийноость. Только я никогда не понимал, что такое социалистический плюрализм: плюрализм либо есть, либо его нет.

– А ваши предложения получили какое-то применение?

– Определенно это можно говорить о развитии гласности, хотя об этом говорили и другие. Сильное впечатление и в этом плане на меня произвела речь Горбачева в Ленинграде. Ее не показывали по ТВ в прямом эфире. Горбачев привез видеокассету, которую мы вместе смотрели на госдаче. Яковлев, Медведев, Болдин и я посчитали, что речь надо дать по телевидению: это было одно из самых сильных выступлений Горбачева. И оно не писалось нашей группой.

– То есть он сам наговорил его? Ведь там впервые Горбачев стал толковать о перестройке. Значит, перестройка – в отличие от ускорения – является его собственным изобретением?

– Видимо, это правильно: решение на перестройку он принял самостоятельно. Без Горбачева ничего такого не было бы.

– Какие ошибки вы заметили за Горбачевым?

– Сейчас я посмотрел на Акаева и нашел определенное сходство с Михаилом Сергеевичем. Он очень гордился тем, что не было крови. Я тоже против крови. Но бывают ситуации, в которых государственный лидер должен проявить необходимую твердость и жесткость. Ситуации, в которых губительна всякая уклончивость. А за Горбачевым она водилась. У Горбачева складывались неладные отношения с армией и госбезопасностью. Я присутствовал на всех пленумах, даже не будучи членом ЦК, сидел в задних рядах зала заседаний, там, где сидели командующие округами и заместители министра обороны. Они все ругали Горбачева: он что-то вещает на трибуне, а они свой разговор продолжают. Потом кто-то покажет на меня, они на время смолкают, а после – опять за свое.

– А от чего это пошло? Влияние Яковлева?

– Отчасти да. Свою роль сыграл яковлевский антимилитаризм. Но с КГБ у Яковлева были прекрасные отношения: именно он рекомендовал председателем КГБ и в Политбюро Крючкова. Они вообще дружили, ходили вместе в баню.

– Мне представляется, что одной из «заслуг» Горбачева было то, что он начал гробить военно-промышленный комплекс СССР, который в технологическом отношении был самым передовым в экономике страны. Не было ли это своеобразным актом мщения за нелояльность военных?

– Здесь сказались и этот фактор, и недопонимание со стороны Горбачева. У него не было контактов ни с армией, ни с ВПК: он был курортным секретарем крайкома. На определенном этапе у партийного руководства осложнились и отношения с Лубянкой: чекисты почувствовали свою изолированность, заброшенность.

– Горбачев не знал, что с ними делать?

– По-видимому, да. Но имела место и другая сторона дела. Нельзя было допускать братания аппарата ЦК в лице общего отдела и Лубянки. Вспоминается такой факт. Мне из Барвихи звонит Болдин и говорит, что мне надо срочно прибыть на госдачу в Волынском. Я мчусь туда, и кого я там застаю? Болдина и Крючкова. Болдин мне сообщает: «Крючков должен выступать с докладом об Октябрьской революции. Посмотри тоже текст, поредактируй». Я удивился: никто не может привлечь к такому делу помощника Генерального секретаря. Я засек, что они друзья. Потом это сыграло свою роль в 1991 году.

– Откуда в политический лексикон высшего партийного руководителя проникли гуманистическая фразеология, прекраснодушие, общечеловеческие ценности – все то, что затем обернулось тяжкими поражениями в международной политике?

– Я полагаю, что и тогда, и сейчас мы обращали слишком большое внимание на то, как нас встречают за рубежом. Нам хочется понравиться им. И, конечно, то, как встречали Горбачева за бугром, распространившаяся на Западе «горбимания» резко контрастировали с тем, что было в стране.

– Почему провалилась перестройка?

– Говорят, что перестройка провалилась потому, что осуществлялась без плана. Мне не кажется это правильным. У нас была уйма планов: пятилетние, семилетние, краткосрочные, долгосрочные, а выполнен был один – план ГОЭЛРО. На мой взгляд, не сделано было другое. Во-первых, не была определена цель перестройки, а с блуждающей целью далеко не уйдешь. Во-вторых, не были определены источники. В-третьих, инструменты перестройки. В-четвертых, не были обозначены общественные силы, на которые перестройка опирается.

– А с какого момента Горбачев стал воспринимать партию, прежде всего партийный аппарат, как механизм торможения?

– Очень скоро. Я знаю, что перед каждым пленумом у него возникала досада. К тому же Яковлев подогревал эти настроения. Партия – это средство, инструмент, которым можно решать разные задачи. Один пример: одна и та же партия проводила политику военного коммунизма и нэп. Сталин мог уничтожить половину аппарата, но он никогда не позволял никаких выпадов в адрес аппарата. Когда я работал в аппарате, все руководители высказывали уважительность в отношении аппарата.

– Знали, что в аппарате работают профессионалы.

– Высокие профессионалы. Ведь в партийный аппарат приходили и не худшие представители мыслящей интеллигенции, хотя главной его фигурой был инструктор, то есть исполнитель решений, принятых руководством. Третирование и шельмование аппарата Горбачевым – это крупнейшая ошибка.

– Последний вопрос. Был ли неизбежным распад СССР?

– Убежден, что не был. СССР в 20-е, 30-е, 50–60-е годы обнаружил незаурядную способность к трансформациям. А почему в начале 90-х должно было обязательно быть по-другому?

Беседовал Сергей ЗЕМЛЯНОЙ

Первоисточник