Литературная вершина XX века - Шолохов.

Шолохов - прямой последователь Толстого. От Достоевского у него, пожалуй, нет ничего. Странно, но Толстой и Достоевский, живя в одно время, в одной стране и творя на одном духовном пространстве, эти два титана не позаимствовали друг у друга ничего - ни идей, ни литературных приёмов, видно, они обогащали друг друга как-то по-иному. Может, как Микеланджело и Леонардо - во взаимном отрицании и неприятии? Но однозначно: они, разделив тогдашний духовный мир пополам, на два "царства", господствовали каждый на своей вотчине. Они даже не встречались никогда в реальной жизни лично.

"Царство" Толстого - строгий реализм, с ярко выраженной эпичностью - унаследовал Шолохов. Унаследовал "по прямой".

Оба - и Толстой, и Шолохов - создали эпопеи. Показали могучие разломы народной жизни, рваные сколы эпох. Только если Толстой изображал народ глазами графов и фельдмаршалов, дворян и офицеров, то у Шолохова не чувствуется этой невидимой, но как-то всё-таки осязаемой грани - у него как бы сам народ говорит о себе. Даже в "Казаках" толстовских, наиболее приближённой к народной жизни повести, даже в "Казаках" народ описан глазами всё-таки барина, юнкера. И даже в этой повести присутствует та тонкая, но всё же осязаемая грань, отделяющая автора от его персонажей.

У Шолохова этой, даже субъективной, отстранённости не существует. Когда читаешь, создаётся иллюзия, что скрытая кинокамера, с помощью которой снимают сермяжную правду народной жизни, со всем её величием и идиотизмом, стоит за соседним плетнём.

Толстой в своих писаниях более энергичен. Шолохов иногда излишне, до безвкусицы, лиричен - прямо-таки перенасыщенный какой-то Гоголь.

И Толстой, и Шолохов любили описывать охоту, породистых лошадей, оружие, сбрую, красивых женщин; у всех их персонажей здоровые инстинкты.

Толстой любил порассуждать на отвлечённые темы, пофилософствовать (что обычно при чтении пропускается), Шолохов кинематографичен, хотя и в хорошем смысле этого слова.

Оба, и Толстой и Шолохов, не получили систематического образования, поэтому оба в некоторых вопросах ломились в открытую дверь, оба прожили жизнь в деревне, в простоте и без затей, и оба были мудрецами в первоначальном, житейском смысле этого слова, как Сократ и Платон, оба были трудоголики, работали всю жизнь, с юности и до самой смерти, как Микеланджело и Рембрандт, оба создали оригинальные учения.

Толстой, как известно, по-своему трактовал Новый Завет и создал учение о непротивлении злу насилием, и были ученики, последователи (и до сих пор ещё есть), целые посёлки и хутора "толстовцев"; Шолохов же выдал миру свою утопию под названием "Поднятая целина"- роман, который был напечатан в тридцатом году, когда вовсю шла коллективизация, и был разослан по всем колхозам с наставлением: вот как надо создавать колхозы! Чуть ли зачёты по нему не принимали... И люди поверили в это "колхозное евангелие", потому что инстинктивно почувствовали в нём правду, даже в некотором роде сатиру. Судите сами: Давыдов - сын проститутки, первый раз в жизни пашет и сразу же устанавливает рекорд, Нагульнов - контуженый эксцентрик с манией перманентной революции и с почти матерной фамилией, оба эти "вождя" живут с Лушкой (это же иллюстрация на тему о коллективных жёнах!), Щукарь и бабка Лекариха, активисты, - хуторские маргиналы: он - деревенский дурачок, она - колдунья; Майданников, может, единственный трезвый середняк, подкармливает и следит за своими быками, сданными в колхоз, ожидая, когда же наконец в Кремле перебесятся, чтобы забрать быков домой и т. д. Что это, если не сатира? Да тут настоящий паноптикум! И в то же время, без всяких скидок - воистину "колхозное евангелие", в которое треть населения верует до сих пор - верит, что именно так и только так коллективизация и проходила. Но ведь это и есть новое учение, утопия, химера, которая в сознании большинства сделалась историей.

В батальных сценах Толстой излишне рассудителен, а Шолохов, может, чересчур экспрессивен и по-простонародному натуралистичен и жесток. Но эта жестокость от корневой правды жизни, ибо революции, как известно, в белых перчатках не делаются.

Оба прожили долгие, восьмидесятилетние жизни и сошли в могилы в окружении многочисленных учеников, поклонников и врагов; на могиле Толстого нет вообще ничего, кроме цветов, на могиле Шолохова -- валун полевого шпата с одним словом "Шолохов", но весь мир знает, чьи это могилы.

Над страницами Толстого я замирал от ощущения какой-то болезненно-непостижимой глубины, холодной бездны, над страницами Шолохова я просто плакал.

Толстой уже принадлежит истории. Если угодно - Вечности. Он стоит в моей памяти на тех же полках, где Гомер и Вергилий, Шекспир (которого он терпеть не мог) и Сервантес. Шолохов ещё не стоит на этой полке, он ещё живёт и ещё будоражит живущих ныне людей.

На прошлогодних Шолоховских днях в Вешенской было от тридцати до пятидесяти тысяч человек, в основном людей простых, не профессоров и не академиков, тех людей, которые книжки читают, так скажем, от случая к случаю, а тут они приехали со всей Донщины, с Кавказа, с Украины, даже с Урала и Оренбуржья приехали народные коллективы, что-то около двухсот сорока, и три дня они "играли песни" и плясали, и среди этих толп народа ходили ещё живые шолоховские прототипы или дети и внуки прототипов, их передавали с рук на руки, показывали, щупали, фотографировались с ними, поили и кормили их.

Я впервые видел, что такое настоящая народная любовь.

Конечно, со временем любовь попритихнет, лет эдак через пятьдесят, будут входить в курень донского Гомера так же чинно, как и в прочие литературные музеи, даже очень великих, будут слушать скучные проповеди всезнающих экскурсоводов, но это будет потом. А пока Шолохов по-настоящему народен, и книги его до сих пор сражаются. Сражаются за родину, которая опять у нас унижена и ограблена, расчленена и оболгана.

Мой отец простой кузнец. Книжек он не читает. У него до сих пор ещё кулак с пивную кружку. Из Толстого он, может быть, осилил в школе "Кавказского пленника", может, ещё "Филиппка", он даже мои книжки не читает, своего сына, где много для него родного и больного, но "Тихий Дон" он прочитал. Он читал его две недели, и две недели глаза его были красные. А потом целый месяц он вопрошал: как же мог этот пацан-вражонок написать такое? Ведь ощущение, что писал старик и мудрец. Мне оставалось лишь разводить руками.

Я знаю: искусство вечно, как это ни банально. Оно было до нас, пребудет оно в веках и после нас. Главное в искусстве -- правда. Недаром Толстой говорил, что для того чтобы быть в России хорошим писателем, достаточно писать правду. И Толстой, и Шолохов писали правду.

Толстой подхватил выроненное великим Пушкиным вещее и вящее перо, честнейшее перо России, достойно пронёс его по второй половине XIX века и незримо передал это перо мальчику, пацану-вражонку с тихого Дона, который тоже не посрамил русской литературы и господствовал в ней почти весь XX век. И нет пока равного ему преемника.

Но он будет, преемник. Он скоро явится. Я уже слышу его могучую поступь. Поступь льва.

В.И. ДЕГТЕВ.

Воронеж.