— Михаил Иванович! Насколько я знаю, вы не только воевали чуть ли не с первого дня войны, но и дошли до Берлина.

— Не просто дошел в составе отдельного танкового корпуса генерала Ющука, но и расписался на стене рейхстага. Но до этого, действительно, было почти четыре тяжелейших года войны. Ведь я пошел на фронт практически прямо из школы. Хорошо помню, как после выпускного вечера 20 июня лихо катался на велосипеде. А второго июля уже призвали в армию. Кстати, когда говорят, что война была для нас неожиданностью, то это полная чепуха. Мы еще десятиклассниками прошли медкомиссию и уже знали, кто какой военной специальности будет учиться.

После призыва выдали винтовку-трехлинейку, все остальное снаряжение. С непривычки показалось поначалу очень тяжело. Но потом привык. Первый бой принял в сентябре 1941 года в районе Пятихатки на Украине. Хочу опровергнуть утверждениям, что мы на первом этапе войны только бежали. Отступали — это да. Но не бежали. Вели бои, потом отходили, иногда за ночь на 40 километров, рыли окопы, вели бои, потом опять отходили. Однажды сдерживали немцев на одном рубеже два дня. Потом они обошли нас с обоих флангов, пришлось опять отходить. Всю первую половину войны был в пехоте, минометчик. Настрелялся тогда, честно говоря, на всю оставшуюся жизнь. И должен сказать, что когда видел, что враг падает от твоей меткой пули, то испытывал огромный подъем.

— В сентябре 1941 года вам было 18 лет. Какой период войны был для вас самым тяжелым?

— Лично для меня самым тяжелым периодом в ходе всей войны было участие в Сталинградской битве с 12 августа до 30 декабря 1942 года. Ведь вначале у немцев было полное превосходство, особенно в авиации...Но сломали мы их в конце концов, а под Новый год нас построили и — команда : «у кого десять классов — выйти из строя!», на станцию Котлубань и под Ташкент, в танковое училище. В операции «Багратион» в Белоруссии я был уже командиром танковой роты.

— Но давайте перекинемся сразу же ближе к концу войны. Эта часть нашей истории также подвергается грубейшим искажениям. На Западе и их подпевалы в России утверждают, что на территорию Германии вкатилась орда варваров, которые все грабили и уничтожали на своем пути.

— Давайте тогда по порядку. Есть и другие этапы войны, которые подвергаются фальсификации. Прорыв в Германию начался, по сути дела, в Минско-Варшавской наступательной операции. Я в ней участвовал. Наш батальон вышел непосредственно к Варшаве. Теперь утверждают, что мы злонамеренно не помогли восстанию в Варшаве. А как мы могли это сделать, если мы несколько недель непрерывно вели тяжелые бои и были предельно измотаны. В нашем батальоне осталось пять—шесть танков. Пехота отстала. Мосты через Вислу разрушены. Переправляться не на чем. Надо было перегруппировываться. А нас сейчас обвиняют в том, что мы, очертя голову, не кинулись на ту сторону. Погибли бы, а толку все равно никакого не было бы.

Плацдарм был через некоторое время захвачен совсем в другом месте. Это был Пулавский плацдарм глубиной всего в 6—7 километров и шириной в 10 километров. Мы передвинулись туда и только оттуда смогли продолжить наступление. Но это уже была Висло-Одерская операция. От Варшавы мы пошли на юг. Сначала 2—3 дня были тяжелейшие бои. А затем мы пробились через оборону гитлеровцев. Оторвались от пехоты на 60 километров и захватили важный железнодорожный узел Седлец. Причем захватили его сходу. Немцы ходят по улицам, ни о чем не подозревают. А мы — вот они. Держались неделю. Но потом боекомплект расстреляли, горючее и продовольствия закончились. Отошли. Однако через 10 дней опять захватили этот узел и вышли к Одеру.

Так вот, отвечая на ваш вопрос, скажу, что с поляками у нас отношения были прекрасные. Особенно с простыми людьми. Перед началом одного из боев подошел пожилой поляк и рассказал, что немцы впереди закопали несколько танков. Причем именно там, куда мы намеревались двигаться. То есть устроили нам ловушку. Мы их обошли и ударили во фланг.

К Одеру мы опять подошли основательно измотанные. Из 65 танков бригады в строю осталось 12. Захватили плацдарм. Разведка обнаружила, что немцы готовятся сбить нас с плацдарма. А у нас по четверти бака горючего и по 8—10 снарядов на танк. Подпустили немцев на 800 метров, открыли огонь. Подбили примерно десять танков. Остальные отступили. И тут подошла и наша пехота. А это был плацдарм, который выводил нас на Берлин. До него оставалось 60—70 километров.

— И все-таки вернемся к вопросу об отношении к населению. После того, что фашисты творили у нас в стране, по-видимому, главным чувством было все-таки чувство мести?

— Нет, не так. Во-первых, когда мы впервые вошли на территорию Германии на территории Мазерецкого укрепрайона, то первое время немцев из числа гражданских лиц мы вообще не видели. Они были эвакуированы. До самого Одера мы не встретили ни одного гражданского немца. А во-вторых, нам просто некогда было думать о мести. Мы вели тяжелые бои и, честно признаюсь, у каждого была одна главная мысль — дожить до Победы. Ведь в этих боях в Польше, а затем и в Германии я потерял четверых лучших друзей, с которым мы бок о бок воевали целых два года. Можете себе представить напряжение боев. Так что нам было не до гражданского населения, и уж тем более не до грабежей, в коих нас ныне кое-кто пытается обвинять. Конечно, заходили из интереса в брошенные дома. Интересно ведь было посмотреть, как немцы жили. Что-то там брали. Люди ведь и среди нас разные были. Но повального мародерства не было. Еще раз подчеркиваю — нам было не до этого. Мы еще с Белоруссии набрали мощный боевой порыв, и именно это двигало нами. Все стремились вперед.

— Перед Берлином ведь вы столкнулись с мощнейшей линией укреплений немцев на Зееловских высотах?

— Да, там потери были очень большие. Немцы применили в больших количествах мощные зенитные орудия. Причем очень точные. Они били в командирские башенки, откуда командиры танков через триплексы наблюдали за полем боя. Эти башенки высотой-то всего 20—30 сантиметров. Но немцы приноровились попадать в них и именно так мы понесли тяжелые потери прежде всего в офицерском составе.

— А разве нельзя было как-то обойти эти высоты, чтобы избежать таких потерь?

— Рельеф местности в тех краях такой, что для обхода нам потребовалось бы провести полную перегруппировку наступающих войск. А это затормозило бы наступление не на одну неделю. В самом Берлине немцы начали широко применять «фаустпатроны» (прообраз нынешних гранатометов— прим.ред). Но здесь мы быстро нашли противоядие. Начали приваривать на борта танков листы железа. «Фаустпатрон» попадал прежде всего в эти листы, взрывался, и башню не прожигал. Но потери были тяжелые. В Берлинской операции наш батальон потерял до 60% командиров взводов и рот.

К исходу 1 мая с боями дошли до центра Берлина. И тут фашисты совершили страшное преступление против собственного народа. Они затопили метро. Чтобы наши бойцы не могли пробираться по туннелям в центр города. Но затопили не столько наших, сколько своих, мирных жителей, которые прятались от боев в метро. Своими глазами видел множество трупов женщин и детей, которые плавали в воде.

2 мая бои в целом закончились. Немцы сдались. Но и после этого в течение нескольких дней эсэсовцы стреляли в наших солдат из-за угла. Однако и это быстро пошло на спад.

А что касается ваших вопросов о якобы негуманном отношении к немцам, то меня поражают некоторые наши ветераны. Есть любители рассказывать ужасные истории. А сами толком не воевали. Сидели в армейских тылах, в 30-40 километров от линии фронта, немца в глаза не видели. А теперь рассказывают небылицы. Особенно насчет того, что мы победы добились через горы трупов.

В моей бригаде все операции готовили тщательно, отрабатывали все детали, вплоть до взводов, стремясь избежать ненужных потерь. И жестокостей по отношению к пленным не было. Если кого уничтожили беспощадно, так это власовцев. Тут жалости не было. Немцы знали об этом и когда сдавались в плен, первым делом кричали «Их бин дойч», то есть «Я немец». Вот такая была война и вот так она для меня закончилась. В Берлине. Возле рейхстага.