СОБСТВЕННО, вы уже знакомы, читатель. Когда я спрашиваю у окружающих, знают ли они такого поэта — Виктора Гусева, то, как правило, получаю отрицательный ответ. Тогда я называю — «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны», «Были два друга в нашем полку», «Полюшко-поле». «А... — говорят люди самых разных поколений, — это мы знаем». Да, это он, Виктор Гусев, автор широко популярных фильмов и песен. И удивительным сразу представляется тот факт, что произведения поэта оказались гораздо известнее, чем сам поэт. Но почему?

     Если я скажу, что о Викторе Гусеве давно перестали писать, то тут же возникает новое «почему?» Перестали писать, может, потому, что он прожил очень недолгую жизнь? Действительно, Виктор Михайлович Гусев родился 30 января 1909-го и умер 23 января 1944 года. Он прожил только тридцать пять лет, да и то лишь «почти» — до своего полного тридцатипятилетия не дотянул недели. Конечно, живущий человек одним своим существованием напоминает о себе друзьям, приятелям, знакомым, почитателям, побуждая лишний раз к откликам, статьям, книгам о себе. И все-таки продолжительность жизни художника не оказывает существенного влияния на степень и продолжительность его известности. Не стоит даже специально приводить примеры, свидетельствующие о том, как еще более ранний уход из жизни нисколько не мешал посмертной известности.

     В чем же дело? Почему о Викторе Гусеве перестали писать чуть ли не в первой половине 1960-х годов? Мне кажется, что ответить на вопрос поможет та оценка, которую снисходительно и небрежно дал поэту Евгений Евтушенко. Последний назвал своего собрата по перу «охранительным» поэтом. Имеется в виду, что в творчестве Виктора Гусева никогда не звучало ноток сомнения в советской социалистической системе, наоборот, поэт с воодушевлением принимал ее (что, кстати, не мешало ему видеть и негативные явления в окружающей жизни). Себя, очевидно, Евгений Евтушенко причисляет к «неохранительным» поэтам, смело ведущим бой с «системой».

     Будем руководствоваться испытанной мудростью: «Bce познается в сравнении». Сопоставление «охранительности» Виктора Гусева и «неохранительности» Евгения Евтушенко позволяет понять своеобразие таланта первого и ответить на вопрос по поводу его замалчивания. Начнем с Евгения Евтушенко. В течение десятилетий он воспевал коммунистические идеалы, не обнаруживая даже каких-либо намеков на нелояльность к «системе» (нельзя же принимать всерьез два фрондирующих стихотворения начала 1960-х годов с поверхностной оценкой антисемитизма в дореволюционной России и роли Сталина). Но вот грянула перестройка, и в начале 1990-х Евтушенко — обличитель «системы». Позорным пятном в творческой и жизненной биографии Евгения Евтушенко стал его отклик на события августа 1991 года — стихотворение «Ельцин на танке». Если учесть, что Евтушенко — неглупый и довольно эрудированный человек, то трудно предположить, что он не понимал всего шутовского характера протестного поведения Ельцина в дни ГКЧП, когда самым явным образом било видно, что никто никого не собирается давить гусеницами и расстреливать из пушек и пулеметов (это потом, в 1993-м, сделал сам Ельцин).

     Создается впечатление, что Евгению Евтушенко дороже всего не правда и не какая-то «система» (пропади она пропадом), а он сам, вернее, его собственная поза, эффект, ею производимый. Хочется сказать, что Евтушенко скорее всего не служил «системе», а обслуживал ее. Он-то и был ее «охранителем», ибо воспевал «систему» по долгу службы, а не по внутреннему побуждению. Отсюда та легкость, с которой он перешел в антикоммунистический стан.

     Виктор Гусев — это совсем другой случай. Здесь социализм не предмет обслуживания, а внутренняя установка личности. Это как у Маяковского: «Моя революция». Мне даже кажется, что, если можно так выразиться, «социалистическое горение» проявилось у Виктора Гусева в таком внешнем факте, как то, что он был чуть ли не единственным советским драматургом, который писал пьесы и сценарии в стихах. На редкость глубокое слияние личного с общественным (пафос) не позволяло Виктору Гусеву писать прозой, он мог воплощать свои замыслы только в стихах, ибо стих по своим природным качествам тяготеет к тому, чтобы быть языком возвышенной души.

     С ТОЧКИ зрения нашего рыночного времени, нравственные конфликты в произведениях Виктора Гусева порой выглядят достаточно нелепо. В его некогда знаменитой пьесе «Слава» разлад между друзьями — военными инженерами Василием Мотыльковым и Николаем Маяком — возникает не из-за того, что один перехватил у другого какой-то более прибыльный заказ. Не в этом дело, дело в том, что Николай Маяк горит желанием прославиться благодаря выполнению очень опасного для жизни задания — остановить лавину, которая в районе горы Азау угрожает гидростанции и поселку при ней. Он готов рисковать своей головой не ради денег, а ради удовлетворения своего честолюбия. Однако начальник военно-инженерной академии Очерет поручает это задание Мотылькову, учитывая его трезвый, деловой настрой, его верность долгу, его свободу от желания прославиться. Для делового человека рыночной эпохи обида Николая Маяка выглядит сущей ерундой — его не послали выполнять рискованное задание, и он, видите ли, из-за этого переживает. Было бы понятно, если бы он терял здесь солидный куш, измеряемый полновесными «зелеными». Более того, наш современник, обученный российским рынком, еще и прибавит: «Ну и дурак этот Николай Маяк — переживает, оттого что его лишили возможности просто так, ни за что ни про что подставить свою голову!»

     Нравственные мерки Виктора Гусева недосягаемы для узкого горизонта рыночной морали! Осуждению подвергается честолюбие даже тогда, когда оно направлено на свершение гуманного, благородного акта! Но ведь честолюбие не такое уж безусловно плохое качество. Во всяком случае честолюбец предпочтительнее хапуги и рвача. Не случайно, рассматривая четыре формы отрицательного типа государства, Платон считает наименьшим злом власть честолюбцев (тимократия). Честолюбец не чужд вкуса к духовному, ибо признание, известность, почести paссматриваются им в своей собственной ценности, вне их пользы для его материального, жизненного благополучия.

     Проблема славы, видимо, как-то особо интересовала поэта. Почти одновременно с пьесой «Слава» (1935) он пишет большое стихотворение на ту же тему с одноименным названием (1934). Слава — это результат доблестного труда, высокого мастерства в любой сфере деятельности. Достойны славы и те, кто создает материальные ценности у станка, в поле. В рыночное время с экрана и со сцены совершенно исчезли труженики производства, так же, как их практически не стало и в наших представительных органах власти. А советская система окружала их почетом и вниманием. И что здесь плохого? Можно признать, что делалось это с определенными издержками, но в целом линия на прославление тружеников производства была здоровым проявлением социалистической демократии, признающей и гарантирующей право каждого человека на полноценное благосостояние — не только материальное, но и духовное.

     В стихотворении «Слава» Виктор Гусев заостряет проблему тем, что смело делает славу труженика производства достойной соперницей славы, приобретаемой на поприще искусства (в силу публичного характера искусства самая громкая слава всегда доставалась служителям муз, в наше время они ее делят с политиками). Герой стихотворения вместе со своей любимой девушкой участвует в художественной самодеятельности завода: «Как мы певали, Маша! / Только припомни, Маша! / Полночь на горизонте — / клуб опустел, утих. / Но в самой далекой комнате/ мечется песня наша. / В двенадцать певцов капелла, — / каждый споет за двоих». Но вот консерваторская комиссия после прослушивания певцов капеллы дает высокую оценку певческому дарованию Маши и бракует вокальные данные нашего героя. Однако он не падает духом, и его устами Виктор Гусев замечательно выражает свою концепцию славы: «Слава моя, профессор, / как видно, иного рода» / Она не поет, моя слава, / неволить ее не хочу. / Слава моя скрывается / в цехах моего завода, / и я ее вместе с орденом / все-таки получу. / Да здравствует творчество токаря!/ Песня моторов, взмытых / в небо. Да здравствует музыка / чугунного литья! / Я знаю, что наша Родина / будет страной знаменитых. / Для каждого есть слава, / трудись — и она твоя. / Каждую профессию / мы превращаем в искусство. / Страна мастеров заявляет: / у нас второсортных нет». И далее герой обращается к своей подруге, к своей Маше: «Но ты, — ты останешься прежней. / В театрах Владивостока / иль на заводах Воронежа / мы встретимся. Тишина. / Тогда к знаменитой певице / подойдет знаменитый токарь, / и нам, улыбаясь, будет / аплодировать вся страна».

     Помню, как в Москве на одном из студенческих вечеров в 1950-е годы в перерыве между танцами один молодой человек взгромоздился на стул и с воодушевлением читал эти стихи Гусева. Ведь поэт в непринужденной форме, в свойственной ему манере, сочетающей высокую патетику с лиризмом, тонким юмором, разговорными интонациями и ритмами, передал настроения, царившие в те далекие годы.

     Виктор Гусев хорошо чувствовал свою эпоху, сыном которой он был. Мне рассказывали, как в довоенные годы один преподаватель Киевского пединститута прошелся по средним школам, агитируя старшеклассников поступать в свой вуз. Предприятие потерпело полное фиаско. «Вы знаете, — в растерянности говорил этот преподаватель своим коллегам по кафедре, — они все хотят быть летчиками». В пьесе «Слава» звучат такие слова: «Все они, матушка, нынче летчики, — / Им сердце приказывает летать». Романтика неба знаменовала высокие порывы, социалистический энтузиазм, готовность к подвигу во имя Отечества (все это с полной силой проявилось у советских людей в годы Великой Отечественной войны). Замечу попутно, что сейчас в России 2000 вузов, из них 1300 готовят экономистов и юристов (несмотря на явное их «перепроизводство»). Возвышенный настрой давно сменился приземленной прозой жизни. Рыночные страсти закрепляют в качестве престижных те профессии, которые сулят хороший гешефт.

     Летные мотивы у Виктора Гусева есть не только в пьесе «Слава» (кстати, невеста Мотылькова Лена — летчица). Они звучат в пьесе «Дружба». В его поэме «Гений» одна глава названа «Воля к полету». В ней авиационные курсанты, маршируя по улицам Москвы, поют песню, которая начинается и заканчивается (с небольшой вариацией) словами: «Рвет самолет облаков края, / И уносит меня, пилота, / Сила моя, птица моя, / Воля моя к полету». Хочется назвать «полетностью» необычайно возвышенный и чистый настрой поэтической лиры Виктора Гусева. Когда Кудряшов после своего неожиданного признания Варе в любви («В шесть часов вечера после войны») в ответ на ее сомнение — «Как же так можно с первого взгляда...» — отвечает: «А может, и с первого. Не беда. / Ведь мне от вас ничего не надо, / И, может, не свидимся мы никогда», — я тут тоже вижу «полетность».

     СЕРДЕЧНЫЕ отношения гусевских героев согревают нас той теплотой человеческого общения, которой так не хватает современному искусству с его бесконечным криминалом и сексом (даже в словесном обиходе теперь говорят не «симпатичный», «обаятельный», а «сексапильный» («сексапильная»). При этом Виктор Гусев — сторонник здорового, нормального чувства, лишенного всякой сентиментальности (Гете говорил, что сентиментальные люди — плохие товарищи, и он был прав). Сравнительна недавно я видел на телеэкране в одной музыкальной передаче, как люди самых разных возрастов — и очень молодые, и достаточно пожилые — с воодушевлением пели гусевскую «Были два друга в нашем полку» (муз. С.Германова) с ее оригинальным рефреном «Пой песню, пой!» (песня была включена автором в пьесу «Слава» на правах лейтмотива). Благородная сдержанность глубокого чувства, выраженная с некоторой полемической заостренностью («Если один из друзей грустил, / Смеялся и пел другой» и т.д.), как мне кажется, определила песне долгую жизнь.

     Интимная лирика Виктора Гусева, как правило, не бывает чисто интимной и легко переходит в гражданскую, где в личных мотивах просматриваются мотивы общественные, и наоборот. Возьмем хотя бы его знаменитую «Песню о Москве» (муз. Т.Хренникова) из фильма «Свинарка и пастух»: «И в какой стороне я ни буду, / По какой ни пройду я траве, / Друга я никогда не забуду, / Если с ним подружился в Москве»; «Волны радио ночью примчатся / Из Москвы сквозь морозы и дым. / Голос дальней Москвы мне казаться / Будет голосом дальним твоим».

     Переплетение личных и гражданских мотивов достигает, на мой взгляд, какой-то особой силы в песне «Казак уходил на войну» (муз. Т. Хренникова, фильм «В шесть часов вечера после войны»), написанной в лирико-эпическом ключе, из-за чего, наверное, ее легко принять за народную: «На вольном, на синем, на тихом Дону / Походная песня звучала. /Казак уходил на большую войну, / Невеста его провожала». А вот напутствие невесты: «Будь храбрым, будь смелым в жестоком бою, / За русскую землю сражайся, /И помни про Дон, про невесту свою,/ С победою к ним возвращайся».

     Уже после смерти Виктора Гусева, в конце 1950-х годов, как бы давая итоговую оценку его творчеству, автор одной статьи, ему посвященной, назвал его «поэтом времени молодого». Да, живой оптимизм Виктора Гусева органично воплотил в себе молодость первой страны социализма, ее безграничную уверенность в себе, ее веру в свое будущее, ее боевой задор. И это особенно хорошо ощущается в его лирической комедии «Весна в Москве» (1940), посвященной научной молодежи (аспиранты, кандидаты наук) довоенной поры.

     Помню, с каким успехом в 1953 году на экранах кинотеатров шел фильм «Весна в Москве», снятый по вышеназванной комедии Гусева. Повторяли в разговорах друг с другом афоризмы (на них Виктор Гусев вообще был большой мастер, и они щедро представлены в его произведениях), в которых так или иначе отражались проблемы нашей жизни, как-то: «Но, голубчик, нельзя в науку, / Как в трамвай, на ходу войти»; «Ведь в сущности между «нет» и «да» / Очень короткое расстоянье»; «Можно спастись от удара уловкой, / Но победить уловкой нельзя!»; «Если бумага к стене прибита, / Эта бумага уже приказ» и т.д. Напевали шутливую песенку «соловьев», трех веселых поклонников главной героини пьесы Нади Ковровой: «Надя Коврова, / Честное слово, / Мы потеряли покой! / Сжалься над нами, / Над соловьями, / Птичкам махни рукой!»

     СЕЙЧАС, спустя много лет, читаю «Весну в Москве» и чувствую, что она нисколько не постарела. Все те же живые лица, живые чувства, потому что они были порождены, как и все в лучших произведениях Виктоpa Гyсева, подлинным творческим состоянием, подлинным вдохновением. И еще я думаю, что жизнерадостность, оптимизм поэта, которые были настоящими, а не придуманными, сделали естественным тот факт, что из-под пера Виктора Гусева вышел сценарий фильма «В шесть часов вечера после войны» (1942—1943). Никогда не забуду то удивление, с которым осенью 1944 года я, тогда мальчишка, да, пожалуй, и все кругом, взрослые и дети, ходили смотреть этот фильм (режиссер И.Пырьев). Еще шла война, а на экране уже праздновали Победу. Кстати, когда наступил реальный День Победы, он почти полностью совпал с тем, как был показан в фильме. Кто не знает, что картина задумана и отснята во время войны, когда до ее окончания оставалось шагать и шагать и впереди было еще немало кровопролитных сражений, может подумать, что фильм послевоенный. Да я и сам, когда смотрю его, ловлю себя на том, что воспринимаю этот фильм как послевоенную ленту.

     Изображая жизнь своего социалистического Отечества, Виктор Гyсев не красил все розовой краской. Он видел и карьеризм, и приспособленчество, и интриганство, и другие проявления людской непорядочности и нечестности. Он подметил нашу отечественную болезнь шараханья из крайности в крайность (она вовсю проявила себя в последние десятилетия): «А у нас, вы знаете: или — или. / Можно с уверенностью сказать: / Если вас очень сильно хвалили, / Значит, будут сильно ругать» («Весна в Москве»). Но главная сила поэтического таланта Гусева не в изобличении зла, а в утверждении добра, не в критике безобразного, а в воспевании прекрасного и возвышенного. Поэтический мир Виктора Гусева отличается постоянной романтической приподнятостью, высокими нравственными критериями.

     В вышеуказанных особенностях таланта Гусева и его поэтического мира можно видеть основную причину забвения имени поэта. Его палитра оказалась слишком светла, чиста и благородна для времен, начавшихся в 1950—1960-е годы: неуклюжая переоценка ценностей, ударившая по социалистическим идеалам, связанный с ней рост мещанских, потребительских настроений, вещизма; ну а о том, насколько мир Гусева чужд пришедшей рыночной эпохе, я немало сказал выше.

     В такой обстановке герои Виктора Гусева могли показаться максималистами, оторванными от реальной жизни. И вот итоги: если его пьеса «Слава» в 1930-е годы ставилась большинством театров Советского Союза и вошла в репертуар драматических кружков самодеятельности, если в 1950-е годы спектакли, фильмы по его пьесам «Весна в Москве» и «Сын Рыбакова» стали заметными событиями культурной жизни и были в зоне активного внимания критики, то начиная с 1960-х годов (примерно с середины) все разговоры о нем смолкают, его произведения не издаются (последнее издание состоялось в 1959 году). Правда, продолжают появляться на телеэкране два знаменитых фильма по его сценариям, звучат его песни. Но они мало способствуют известности их автора. Ведь в фильмах зритель замечает только актеров, меньше всего обращая внимание на режиссера, а тем более на сценариста! Песни на слова Виктора Гусева стали почти народными, а это значит, что их автор превращается в анонима. Так имя поэта покрылось пеленой забвения.

     Но эти строки написаны не только для того, чтобы воздать должное выдающемуся поэту советской эпохи, не только для того, чтобы напомнить о ярких явлениях культуры того времени, переживавшей взлет, а не падение, вопреки уверениям «демократических» вещателей, в преддверии выборной кампании с удвоенной и утроенной энергией клевещущих на все коммунистическое. Чистый голос поэта может послужить укреплению морального духа левопатриотической оппозиции. Герои Виктора Гусева вовсе не максималисты, они нормальные граждане своего великого Отечества.