— В связи с юбилеем, как жизненной вехой особой, хочется спрашивать о чем-то самом значительном, очень большом, даже глобальном. Ну, скажем, о смысле жизни, о смысле жизни в искусстве. Вот в чем вы это видите, Татьяна Васильевна?

     — Здесь хочется избежать каких-либо высокопарных выражений и слов, потому что приходится думать, как это будет выглядеть со стороны. Особенно сегодня, в то время, которое является весьма циничным и лишено высоких идеалов — в отличие от нашего благословенного времени.

     Сказать, что весь смысл моей жизни состоит в результатах моей работы — это для очень многих будет выглядеть нелепостью, либо позой, либо враньем откровенным. Потому что сегодня это «не принято»! Все идеалы заменило понятие «бизнес», и само слово это стало сегодня не просто расхожим, но в высшей степени почитаемым, хотя в наши времена было оно всегда с очень большим отрицательным знаком. Сегодня же это подается как очень большое преимущество, как знак определенного веса того или другого человека. Чем больше его бизнес, тем значимее человек, тем больше уважения требует.

     Я делаю все, чтобы миновать положительные знаки с сегодняшних позиций, потому что для меня они были отрицательные и остались отрицательными. Я не могу уважать накопление денег ради денег. «Делать» деньги для того, чтобы было еще больше денег, — это в моем представлении нелепость безумия. Я никогда не понимала такого безумия, и, когда оно стало почти бытом сегодня у нас в стране, меня это отвращает.

     Словом, на ваш первый вопрос ответить я могу так: меня никогда не прельщал большой заработок сам по себе. Да и не только меня! Мне повезло, в жизни я работала, выходила на сцену с самыми талантливыми актерами страны, будь то Лебедев, Копелян, Стржельчик, Смоктуновский, Луспекаев, Лазарев, Армен Джигарханян. И представить себе, что они работали ради денег, — это невозможно. Они работали ради высшего смысла, что заключает в себе наша профессия, — делать людей лучше и помогать им верить в лучшее. Фактически это означает существовать по заповедям, которые определены в Святой книге. Они говорили об этом либо не говорили, но они выходили на сцену с этой задачей, а не для того, чтобы уничтожить веру в лучшее, в нравственность, в человечность, что нередко делается теперь.

     Вот и я всегда выходила и продолжаю выходить, слава Богу, только с этой верой, которая никогда не оплачивалась деньгами. Не заработок главное, а внутреннее ощущение твое, что ты, пусть минимально, пусть немного, но приносишь духовную пользу тем людям, которые так или иначе сталкиваются с твоим творчеством.

     — То есть в этом смысле, как я понимаю, никакой переоценки главных для вас ценностей не произошло. Основные жизненные ценности таковыми для вас и остались?

     — Ну, конечно, потому что не могу же я служить утверждению плохого в жизни и в людях. И становится обидно, когда это утверждение плохого касается талантливых актеров. Понимаешь, сколько бы они могли принести блага силой воздействия, которая дана им Господом Богом! А они эту силу воздействия тратят на непотребство. И тогда профессия становится грехом. Я верую в Бога и в самое прекрасное, что связано с этой верой, потому это для меня чрезвычайно важно, и когда я вижу, куда направляют сегодня сценический талант, то прихожу в отчаяние, потому что знаю: это — обреченность для таланта, из талантливого актера они сделают просто бизнесмена.

     — Что и происходит нередко.

     — К большому сожалению.

     — Одна эстрадная дива заявила напрямую, когда ей сказали, что слишком дороги билеты на ее концерты: «А я для бедных не пою». Как вы воспринимаете такое?

     — Я воспринимаю как большое бесстыдство. Не поешь — и не пой. И не надо! Твое пение и твое виляние задом могут тешить только пьяных, наколотых, глупых, тех, которые потеряли человеческую основу, активно двигаясь к животности. Эти веселые «песенники» различного толка и различного пола, которые сегодня стали бизнесменами, являются уже другим классом, в отличие от драматических актеров. Они все, по-моему, перестали быть бескорыстным отрядом служителей искусства и только продают свои голосовые связки, лишь имитируя наличие души, а в основном-то представляют собой некое кривлянье и неприличные позы. Когда вдобавок это делается в возрасте гораздо старше двадцати лет, смотреть на такое совсем уж отвратительно.

     — Татьяна Васильевна, я как раз хотел спросить о том противостоянии, которое в нашей культуре — то более явственно, то менее, — но существует. Можно даже в определенном смысле говорить, что в культуре нашей существуют две культуры, и мне кажется, что вы отчасти уже заговорили на эту тему. Но хотелось бы услышать, как бы вы определили сущность этого противостояния и водораздел, так сказать, который проходит между одной культурой и другой.

     — С моей точки зрения, нельзя называть это двумя культурами. Я считаю, что нет двух культур — есть культура и есть антикультура, бескультурье. То, что связано с культурой и искусством, в моем представлении связано с утверждением позитива, то есть положительного начала в жизни. Утверждение зла и бесстыдства, безнравственности и скотства никогда не было ни искусством, ни культурой.

     — Особенно скверно, что именно ко всему этому приделывают словечко «масскультура». Таким образом подчеркивается: массам — дерьмо, отходы. Как они говорят, «пипл схавает», что означает: народ сожрет, проглотит. Вместо здоровой духовной пищи народу дают то самое, о чем вы говорите.

     — То, что обозначено в Святой книге: вместо хлеба — камень. Люди моего поколения и родившиеся чуть попозже оснащены своим военным детством, оснащены тем, что дала им страна и на чем они были, так или иначе, идеологически выращены, то есть на русской классике, на подлинной поэзии, на подлинной музыке, и они еще могут устоять. А тем, которые вышли в жизнь позднее и со времен так называемой «демократии» стали постигать жизнь, им очень трудно.

     Жальче всего детей, потому что, когда этот вот камень вкладывается вместо сердца, для них это особенно страшно. Их обманывают все время, говоря, что только в плотском смысл жизни, именно в этом, а все остальное, все, что касается сердца, это в лучшем случае, как они говорят, идеализм. Вдобавок бытом стала чудовищная лексика, которую охотно внедряют. И самое поразительное, что женщины ее внедряют еще более активно, чем мужчины. Такое впечатление, что мужчины больше стесняются, а женщины, полагая, что в этом есть некий шарм, произносят непотребство с особым удовольствием и смаком. Засоряется речь. Стал очень мал словарный запас, русский язык постоянно перемежают с тем или иным иностранным языком. Не говорю про убожество мысли: все время талдычат одно и то же, причем скудное, тупое, невыразительное.

     — Нищий жаргон какой-то. И он ведь господствует на телевидении и радио, давая закон всему обществу.

     — Чудовищный жаргон! Преуспели те, которые уничтожают национальную подлинную культуру и отводят от подлинной литературы. Откуда эта безграничная любовь к глупейшим сюжетам детективных романов? Ведь стоит открыть первую страницу, и понимаешь, что по убожеству мысли это нечто уникальное и смешное. И взрослый человек, который прочел хотя бы одну книгу Толстого, или Достоевского, или Пушкина и Тютчева, он сразу должен бы понять, что эту книжку надо сразу выбрасывать в корзину и никогда к ней не возвращаться. Но сейчас на прилавках полно именно этих раскрашенных, внешне ярких книг, которые не являются не только литературой, но даже беллетристикой. Они являются просто чудовищным, мерзким наркотиком книжного толка, направленным на то, чтобы люди не думали, не анализировали, что вокруг происходит. Вы смотрите, вот этот убил, этот погнался, этот переспал, и этот тоже — вы посмотрите, какое многообразие проявлений человеческого темперамента, как интересно...

     Нет, страшно и противно. Чудовищно противно, потому что когда все время говорится о преимуществах не духовного, а животного в человеке, то приходит состояние ничтожества и всплывает одна из самых страшных фраз, которая существует у Чехова, у одной из самых моих любимых героинь: «Все равно». Так вот, совсем не думать о том, что сделать, чтобы ты стал чуть-чуть поумнее, чуть-чуть почище, посовестливее, попорядочней, помудрее — все равно. И тогда можно быть немудрым, грязным, жадным, жрущим существом, которое валяется в грязи и занимается только удовлетворением своих низменных потребностей.

     — Смотрите, Татьяна Васильевна, эрзац-литература, эрзац-музыка, эрзац-эстрада, эрзац-театр, эрзац-кино — тут уровень понятен. Но вы не раз говорили о снижении уровня нашей культуры в целом. Скажем, уровень в театре у Товстоногова или в кино у Бондарчука — он сегодня остается недостижимым. Чем вы это могли бы объяснить?

     — Определенной идеологической политикой. Когда говорят: «Ну, что вы, какая идеология? Никакой идеологии сегодня нет. Надо ее выстроить, надо подумать, как ее выстроить», — это вранье. Она выстроена, и выстроена еще до того, как они обозначили эпоху развала, назвав ее эпохой демократии. Они выстроили все заранее, и стремительность происходящего краха обусловлена многолетней подготовкой.

     — В связи с этим я хотел бы спросить о молодежи — как вы оцениваете ее настоящее и будущее? Молодежи вообще и молодежи творческой.

     — Должна сказать, что за эти 15 лет, несмотря на все попытки извращения человеческой натуры, не очень-то преуспели те, которые занимаются этой страшной идеологией, ведущей к изменению человечности в зверство. Нет, они не очень преуспели. Но ущерб молодежи все-таки нанесен серьезный.

     Те молодые актеры и актрисы, которых мы взяли в этом году в театр, они хуже обучены, они меньше знают, чем знали в свое время мы, они не интересуются поэзией. Если их спросить, какие вы любите стихи, попросить прочесть, то возникает неловкая пауза, потому что они не знают и любить-не любить они не могут, их просто не приучили к этому. И им неведомо, что такое поэтические вечера в Политехническом музее, что вело тысячи молодых к памятнику Пушкину, к памятнику Маяковскому, чтобы слушать стихи. Их обокрали, и мне безгранично их жаль, потому что понимаешь, что предпосылки, которые заложены в природе русского человека, они с ними. Мама с папой передали им восприимчивость, чувство, эмоциональную оценку. Просто дальше, в школе либо в институте, не сумели им привить любовь к лучшему, что существует в русской нации и в русской культуре. Они обделены!

     — А какой вы могли бы дать главный совет молодым?

     — Он выглядит очень просто, хотя, боюсь, никто ему не будет следовать. Но хочу сказать: выключите все телевизоры, и читайте хорошие книги, и полюбите хорошие стихи. Тогда у вас изменится отношение к миру, и тогда вы увидите, как он красив необыкновенно, и как он трогателен, как он беззащитен, и вам захочется защитить дерево, вы будете осторожнее ходить по траве, чтобы не уничтожать ее, вы будете ценить красоту сегодняшнего дня, потому что завтра будет другое небо, и другая красота, и другие облака.

     Вы полюбите не только трогательных кошек, собак и лошадей, которых я безгранично люблю, но и других животных, которые столь же прекрасны и беззащитны. Я, например, со времен детства не могу ходить в зоологический сад. Ну, тюрьма для человека — это, как правило, он сам виноват, он претерпевает за свои преступления, платит за них. А эти замечательные белые медведи, изумительные львы, обезьянки, зайцы — они же ни в чем не виноваты, чтобы находиться в этом заточении, на этом сухом пайке. Им нечем дышать. Они едят то, что они не любят. Вот это заточение животных для меня не менее страшно, чем заточение людей.

     — Хотел бы задать несколько личностных вопросов. Известно, что жизнь — это чередование радостей и горестей. Можно ли вас спросить, что для вас в жизни стало наибольшими радостями и что принесло в жизни тягчайшее горе?

     — Тягчайшее горе — потеря родных. Ничего страшнее этого нет.

     — Я знаю по вашей книге, что значили для вас папа и мама, это так пронзительно там звучит, в вашем «Дневнике актрисы», самые сильные страницы. А из радостей творческих, которых у вас было немало, что бы выделили?

     — Творческая радость — это замечательно, но неверно думать, будто никаких личных радостей у меня не было либо они были меньше, чем мои творческие радости. Свойство нашей профессии, и это можно говорить с большим сожалением, потому что такое очень неудобно для жизни, — это способность очень сильно чувствовать. И если сильно не чувствовать, то не стоит выходить на сцену. Но сильно воспринимать и радость, и боль — это связано не только со сценой, но еще и с личной жизнью. А вот здесь уже проблематичнее и больнее, потому что сила и глубина твоего чувства требуют такой же отдачи тебе, и малейшее несоответствие вызывает страдание.

     Личные радости у меня были, и они были прекрасны, их было достаточно для любой жизни, а не только для жизни актрисы. И нельзя сказать, что они менее сильны, чем радость от удачной премьеры, но они являются также пищей для сцены.

     — Сейчас о несправедливости будет мой вопрос. В моем представлении вы очень остро воспринимаете несправедливость, и, к сожалению, особенно за последние 15 лет, ее на вашу долю досталось слишком много. Татьяна Васильевна, а как вы объясняете происхождение всех этих на вас обрушившихся несправедливостей и как вы смогли это перенести?

     — Здесь говорить о несправедливостях только ко мне будет не совсем верно. Оставим это немножечко в стороне, потому что тенденция, которая существует сегодня, — это несправедливость к одаренностям, раздражение талантом. Я исключаю напрочь все, что касается моих профессиональных достоинств, я не говорю о себе, я говорю о своей точке зрения. На сегодняшние оценки не только театральных работ, но и литературы, и музыки. А отсутствие чтецов? Ведь такого у нас никогда не было! Москва и Ленинград были заполнены афишами с именами замечательных чтецов, которые читали замечательных авторов. Сегодня вы этого не увидите, не найдете. Почему? В последние 15 лет, с возникновением так называемой «демократии», исчезла любовь к поэзии, исчезла любовь к мелодии. А создание великой поэзии и великой мелодии возможно только при той жизни, при тех обстоятельствах, когда они так или иначе востребованы.

     Что же это за время, которое исключило востребованность души? Поэзия и музыка — это душа. Значит, превращение сердца просто в интенсивно бьющийся орган, работающий на бизнес. Значит, уничтожение лучшего в человеке.

     Значит, говорить о справедливости сегодня следует с учетом времени. Сегодня время бизнесменов, которым не нужна поэзия, не нужна музыка, они очень любят смотреть на голые задницы, на совокупление в любом виде, они этому радуются, это их возбуждает, и они заказывают бал. И тогда все, что написано Михаилом Афанасьевичем Булгаковым о бале сатаны, обретает реальность.

     — Я бы все-таки хотел спросить об отношении к вашему театру. Мы стали свидетелями его многолетнего замалчивания и невероятной травли.

     — Замалчивание происходит так или иначе не только нас. Время дилетантов, время соглашателей, которые легко и охотно обслуживают этих страшных идеологов, становятся проводниками этой чудовищной идеологии. За это им много платят, потому они иначе и живут.

     Если же говорить о том, что сделано с нашим театром или со мной... Из актрисы, которая что-то делала, и что-то могла, и сильно воздействовала, в многочисленных статьях попытались создать некий, совсем иной образ. Стали убеждать, что я ничего, оказывается, не могу, никак не воздействую, и вообще непонятно, а кто считал, что она воздействует и что-то может. И вот такой мощный прессинг с расчетом, что я тоже в это поверю — и действительно ничего не смогу.

     — Выбить из седла, как говорится.

     — Выбить из седла или привести к беспробудному... ну как можно найти забвение, в чем? В пьянстве, в наркотиках? Как можно уничтожить душу? Расчет был на это. И когда это делается целенаправленно и долго, то меняется отношение к людям. Та открытость, которая свойственна душе, настораживается и боится. Так что моя задача на сегодня — не позволить бояться ни в коей мере. Когда идет повсеместное уничтожение одаренностей, значит, ты чего-то стоила и стоишь, если так старательно тебя сводят к нулю.

     — Позвольте, Татьяна Васильевна, выразить искреннее восхищение вашей стойкостью. Хочу вам сказать, что ваш день рождения — рядом с днем рождения Зои Космодемьянской. Она родилась на следующий день после вас, правда, многими годами раньше. Вашу стойкость я ставлю рядом. А что вы думаете об этом поколении — поколении Зои Космодемьянской, молодогвардейцев, Александра Матросова? Что для вас это поколение и эти люди, молодые люди, которые прошли потом через жизнь многих советских людей?

     — Это особое поколение. По красоте своей — необыкновенное. Оно вышло в жизнь молодое и верующее в смысл социальных идей. И всю энергию, которая в них была заложена, они устремили на противостояние тому, что определено страшным словом «фашизм». Своей самоотверженностью, вплоть до такой меры героизма, когда жертвовали жизнью, эти 18—20-летние совершили великий подвиг.

     — Увенчавшийся нашей победой.

     — Они привели к победе, потому что после очерка в «Правде» и той страшной фотографии, на которой было прекрасное лицо казненной девушки, нельзя было никому остаться равнодушным. Это уже требовало активного действия и противостояния, общей борьбы, чтобы ничего подобного больше не могло произойти.

     — Да, как подняли людей тот снимок и тот очерк о Зое, назвавшейся Таней...

     — Я ездила туда, где ее казнили. Была годовщина гибели Зои, а я с раннего детства знала поэму Алигер о ней.

     — В спектакле «Теркин жив и будет», в прологе, вы потрясающе читали фрагмент из этой поэмы.

     — Да, я включила отрывок из поэмы Алигер. А в Петрищево в юности ездила потому, что хотела с тем же отрывком, с монологом Зои, выступить. Получилось, к сожалению, достаточно бесславно, потому что, когда я туда приехала, в этом огромном сарае было несколько спортивных скамеек и несколько пьяных мужичков, которые на них сидели. И мне это показалось таким оскорбительным по определению к памяти той девочки, которая для меня была и осталась до сих пор действительно героической девочкой, что я не стала читать. Я подумала, что никто не в состоянии понять то, что я буду читать. В результате получила заслуженный выговор от своего замечательного преподавателя Бориса Ильича Вершилова. Он сказал, что читать надо всегда, играть надо всегда.

     — Вы в это время учились в школе-студии МХАТа?

     — Да. И мне мой учитель преподал урок. Это был урок профессии.

     — А в чем вы сейчас находите главную внутреннюю опору для себя?

     — В идее христианства.

     — Нельзя не спросить вас о вашем театре и о сегодняшних ваших делах. Чем вы сейчас живете и чем живет руководимый вами коллектив?

     — Здесь хотелось бы сперва немного поподробнее о том, что мы прошли, потому что есть до сих пор совсем неверные представления, связанные с разделением МХАТа, благодаря неверным информаторам, которые в смысле театральной культуры остаются у руля. Ложность, связанная с этим разделением, существует, более того — в умах многих она главенствует, поэтому хотелось бы еще раз кое-что напомнить и прояснить.

     Так называемое разделение произошло по воле тогдашнего художественного руководителя и тех, которые активно советовали ему это сделать. И он свято поверил в смысл этого расчленения труппы, что было весьма и весьма печально, поскольку всякое разделение — это ослабление.

     Олег Николаевич, по существу, отстранил более половины труппы, и в эту отстраненную часть вошли люди очень одаренные, талантливые, которые были центром многих спектаклей. Я говорю о народных артистах Пушкаревой, Георгиевской, Калиновской, Михаиле Зимине, Леониде Губанове, Леониде Харитонове. Это изумительные имена. И вот взять все это — и отстранить. А дальше оказалось, что их физически уничтожили, потому что, как более нервные, что свойственно людям одаренным, более восприимчивые, трагически переживающие, многие из них очень быстро умерли.

     Дальше оставшаяся часть: Николай Пеньков, Светлана Коркошко, Любовь Стриженова, Людмила Кудрявцева — целый список очень одаренных людей, которых стали морально уничтожать, несмотря на то, что по работоспособности и по результатам эта часть театра имела большее количество зрителей.

     — Настоящая трагедия.

     — Мне-то было легче, он меня пригласил, не отстранял. И потом я в этом театре не проработала столько лет, сколько они, и не была в репертуаре, как они. Они-то были! То, что для меня было драматично, для них — трагично.

     И далее те, которые были отстранены, они же были подвержены многолетнему поруганию почти во всех средствах массовой информации. А когда поругание это не возымело действия и зритель продолжал нами интересоваться, ходить на наши спектакли, забрасывать цветами и кричать: «Браво», «Держитесь», «Вы нам нужны», «Мы вас любим», тогда, несмотря на все это, все равно ругался каждый спектакль. Причем, как я заметила, иногда и спектаклей-то наших даже не смотрели. Им достаточно было услышать, что во МХАТе имени Горького вышел новый спектакль, и, не глядя, уже пишут: «Это плохо». По программке смотрят фамилии играющих актеров и пишут, что этот играл плохо, а этот еще хуже...

     — Во имя чего же все это? Во имя чего вас уничтожают?

     — Здесь можно говорить хотя бы о названиях тех спектаклей, которые идут в нашем театре. Они связаны, как правило, с русской классикой. Мы ценим красоту нашей отечественной драматургии, и в такой же мере есть только один театр, который в этом направлении работает, — это Малый театр.

     — Я с вами абсолютно согласен.

     — Вы можете посмотреть любой театральный календарь, и вы увидите, что соотношение классики и зарубежных поделок — дикое. И о чем эти поделки? Идет пошлейшее и простейшее размусоливание одной темы: жена — любовник, муж — любовница, как спать — вдвоем, втроем или вчетвером. Будто вся жизнь остановилась на этом и люди заняты только тем, с кем же и сколько поспать. Да, это всегда было, всегда существовало в природе, но это никогда не было единственным. Как правило, были нормальные семьи, и, если существовал момент отступления или греха, ухода из семьи, то это рассматривалось не как пошлейшая комедия — давайте, мол, повеселимся, как разрушается семья, как остаются без отца или без матери дети, давайте повеселимся и посмотрим, как это смешно. Это отход от смысла существования, от того, что названо театром. Даже в самые бесстыдные времена, скажем, в 1913 году, когда в большой мере все было дозволено, и люди, как бы предчувствуя уход тех благ, которыми они были окружены, пытались ухватиться за все «радости» и преуспеть, даже тогда не было такого масштаба безнравственности, как сейчас. Кто это остановит и что это остановит, мне неведомо, но то, что необходимо остановить, для меня аксиома.

     — Но какова их агрессивность! Я с ужасом вспоминаю хищные бультерьерские наскоки, связанные со спектаклем «Униженные и оскорбленные» в вашем театре. И напрямую прозвучавшее требование — отдать сцену Московского художественного академического театра имени Горького... под мюзиклы!

     — Это бесстыдно во всех отношениях. Обрушиться на унижаемых в течение 15 лет людей, которые с помощью Господа выстояли, утвердились и имеют по зрительским показателям результаты, не сравнимые с теми, которые так хвалимы сегодня.

     — Несмотря на их раскрутку так называемую — безмерную, бесконечную, назойливую.

     — На телевидении, по радио, в «демократической» прессе: «Как это хорошо, как это великолепно!» Почему же на это «хорошо» далеко не всегда откликается зритель? Почему эти спектакли так быстро сходят?

     — Между тем ту труппу, которая выстояла в очень сложных обстоятельствах и доказала свою жизнеспособность, имеет любовь зрителей и свое прекрасное лицо, хотят еще раз уничтожить. Многие спектакли ваши — это действительно собственное лицо. Потому что их нет в других театрах. Вот, скажем, пьесы Виктора Сергеевича Розова, которые у вас идут, которые вы возобновили. Это же дорогого стоит, однако замалчивается, не оценивается так, как должно быть оценено, если бы было нормальное, я уж не говорю — заинтересованное, отношение.

     — Знаете, теперь, после всего, что было, если бы проводники этой уничтожающей нашу страну идеологии стали бы вдруг хвалить наши спектакли, я бы очень насторожилась. Я стала бы думать, что, наверное, руковожу этим театром не так, как надо, если чем-то заслужила похвалу таких людей.

     — Ну а что касается сегодняшней работы театра?

     — Очень хороший режиссер Борис Щедрин репетирует у нас «Вассу Железнову» — замечательную пьесу Горького.

     — Вы будете играть Вассу?

     — Да. Продолжается эта работа, которую мы начали в предыдущем сезоне. Далее. Делается инсценировка Анатолия Семенова по «Неточке Незвановой» Достоевского.

     — Анатолий Семенов — ваш актер, ставший режиссером, и настоящий специалист по Достоевскому?

     — Он замечательный актер, большой актер. В «Униженных и оскорбленных» он существует, с моей точки зрения, очень достоверно в роли Ихменева.

     — Он больше всех чувствует Достоевского.

     — Это ленинградское детство, это блокада. Вот когда беды становятся благом для профессии, вот какая странная и в чем-то страшная наша профессия. Она очень часто кормится страданием. Так вот, делает «Неточку Незванову» по своей инсценировке, и мне кажется, что будет интересно. Тем более я не помню, чтобы кто-нибудь ставил это произведение. Была только в не совсем удачном фильме, давно-давно, с дивным актером Добронравовым, одна из тем этой повести.

     Очень хороший наш автор Юрий Поляков, один из соавторов «Контрольного выстрела», который у нас идет, написал замечательную пьесу, которую мы тоже приняли к постановке. Кроме классиков, мы и современных авторов ставим, которые работают в реализме. То, что называют авангардом, меня смешило всегда чрезвычайно. Поиск назван авангардом, и сам по себе он необходим и должен быть продуктивен. Но в каком смысле должен считаться авангардом? Что же, эти пьесы — впереди действительно гениальных пьес Островского, Чехова и Горького? Это смешно, это — очень большая наглость называется, и никак иначе.

     Существует у нас договоренность с внуком Георгия Александровича Товстоногова, дипломированным режиссером, который, надеюсь, немало унаследовал от своего гениального деда. Он предложил поставить свою инсценировку по «Руслану и Людмиле». Это очень интересно и, если состоится, может быть истинным театральным праздником. Моя работа к юбилею А.С. Пушкина над его «Полтавой», слава Богу, была хорошо принята зрителем.

     — Это во многом был новаторский спектакль, потому что вы взяли «Полтаву» и «Анджело», которые, по-моему, никогда не ставились. И произведения вроде бы разные, но соединились органично, пронизанные каким-то внутренним единством. Это стало в конечном счете вашей победой.

     — Из предполагаемых планов на следующий сезон — приглашение хорошего румынского режиссера, который очень хочет поставить Чехова либо Горького.

     — Это результат вашей гастрольной поездки в Румынию, как я понимаю?

     — Да, гастроли очень хорошо там прошли, с настоящим успехом. Публика была очень добра и чрезвычайно отзывчива, и было впечатление, что они русский язык знают не хуже, чем наши отечественные зрители.

     У нас работают истинные мхатовцы, представляющие первый выпуск школы-студии, основанной Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко, — замечательные народные артисты: Маргарита Юрьева, Клементина Ростовцева, Константин Градополов. Хочется в связи с 60-летием этого выдающегося театрального учебного заведения предложить зрителям спектакль, где все они были бы достойно заняты, чтобы вышли на сцену и показали, что такое выпускники школы-студии МХАТ тех времен, когда преподавали великие мастера — Тарханов, Москвин и другие.

     — Идея прекрасная! А в каком состоянии работа над «Прощанием в июне» Александра Вампилова?

     — Я пришла сейчас с репетиции. Вампилов — это уже отечественная классика. Благодаря Виктору Сергеевичу Розову, который в свое время первым совершил прорыв к чеховским традициям в современной драматургии, пришел затем и этот великий драматург следующего поколения. Он пришел со своими законами, со своими темами, и «Прощание в июне» — одна из первых его пьес.

     Так как у нас в театре много молодежи, то мне хочется, чтобы их молодость не пропала всуе. А в этом спектакле мне нужно 15 человек молодых героев, чтобы играли в соответствии с этим возрастом. И тогда возникает очень интересная вещь под названием «ностальгические моменты». Чем больше мы репетируем эту пьесу, тем больше возникает степень ностальгии по тому времени, когда мальчики и девочки были светло настроенными и высокоинтеллектуальными. Ведь надо знать, что читал и слушал юный Саша Вампилов в свои студенческие годы, что читали его сокурсники. А они всерьез занимались работами замечательных русских философов. Работы эти сейчас широко опубликованы — Флоренский, Булгаков, Розанов. Ну а тогда они шли в хорошую библиотеку и по заявкам получали это. Они ночи простаивали, чтобы купить заветную пластинку — тогда впервые стали выходить пластинки-гиганты с записями Мравинского, Рождественского и других великих дирижеров.

     Вот это какие были мальчики и девочки! Поэтому появление среди них гениальных Валентина Распутина и Вампилова вполне естественно. И сейчас, когда мы занимаемся Александром Вампиловым, мне очень хочется, чтобы нынешние мальчики и девочки поняли, ощутили атмосферу студенчества 60-х годов. А так как я прошла свое студенчество именно в те годы, то стараюсь передать им все, что сама поняла, запомнила и полюбила. Хочу, чтобы нынешние молодые зрители вернулись в осознанную оценку того, что создано прекрасного теми предыдущими поколениями, чтобы они получили вкус к этому прекрасному и отошли от того обмана, который их сейчас окружает.

     — Спасибо. Ваш театр, ваши спектакли, Татьяна Васильевна, стали для многих, для очень-очень многих истинным оазисом, где люди очищаются, возвышаются, получают не только душевный, но и духовный большой заряд. И все это, конечно, помогает им жить. Вы, очевидно, чувствуете это по восприятию зала, знаете по тем откликам, которые и мне приходится слышать нередко. Думаю, это и есть на сегодня главный ваш итог, с которым вы пришли к своему юбилею и с чем вас нельзя не поздравить. Нельзя не пожелать, чтобы все лучшее у вас умножалось, развивалось, крепло, вопреки тому, что происходит вокруг и что непосредственно зачастую направлено на вас и против вас. Таково мое пожелание вам, самое искреннее. Скажите, а что преобладает в вашем ощущении нынешнего общественного состояния?

     — Этот период, о котором кричали подготовлявшие нынешний псевдодемократизм активные дяди, полностью себя развенчал. И они сейчас опять «перестраиваются» и умиленно говорят о вещах противоположных. И они уже подчас клеймят этот «демократизм» столь же активно, сколь они его создавали. И становится безумно смешно. Боже мой, ты когда-то относился к тому или к той всерьез, а ведь это шуты, это фантомы! Если утвердится что-то противоположное, они начнут так же прославлять это противоположное. А если все наоборот, то они будут прославлять то, что наоборот. И отсюда сегодняшняя оценка людей — здесь более скепсиса появилось, в отличие от прежнего: «Приемлю, люблю людей, и все хороши». Нет, к сожалению, очень большому, не все хороши и не всех приемлю, и некоторые очень смешны. Это в лучшем случае — смешны, чтоб они не подумали, что они страшны. Они не страшны в этом своем ничтожестве, кувыркании, кульбитах, они отвратительны.

     — Последний вопрос: какие качества в людях вы больше всего цените и какие особенно для вас неприемлемы?

     — Самое главное — порядочность. Сегодня это стало очень большим дефицитом. «Деньги ради денег», «деньги не пахнут» — с этой циничной современной философией ушло из жизни и стало большой редкостью именно то, что называется человеческой порядочностью.

     — Не приемлете, как я понимаю, все, что этому противостоит?

     — Противостоит жадность, причем всяческая — не только в деньгах, но и в животных утехах. И вот эта жадность, которая приводит их уже к полнейшему скотству, уничтожению в себе божеского, — вот это самое мерзкое на сегодня.