Несколько эпизодов из жизни гения советской разведки

“Я восхищаюсь Рудольфом!” — это слова не склонного к эмоциям и преувеличениям директора Центрального разведывательного управления США Аллена Даллеса. Он восторгался гением советской разведки и устно, и письменно — в книге.

НИ ОБ ОДНОМ другом разведчике не написано столько книг, особенно в США, Англии, Германии, СССР и России, как о полковнике Абеле. А уж журнальных и газетных статей и вовсе не счесть! Вильям Генрихович Фишер, более известный повсюду, правда, под чужим именем — Рудольф Абель, послужил прообразом главных героев десятков художественных фильмов. В одном из них — “Мертвый сезон” — Вилли в самом начале появляется на экране, чтобы сказать доброе слово об опасном, каторжном труде своих друзей.

“Легендарный разведчик!” — такова его репутация в мире. Признавая эту истину, его коллеги неизменно добавляют с грустью: “Жаль, известность к людям нашей профессии приходит только после провала...”

Разведчики, работавшие по ядерному проекту, как минимум вдвое сократили и календарные сроки изобретения нашего ядерного оружия, и финансовые расходы нашей страны. А это сотни миллионов.

Недавно пресса России и Запада широко отметила юбилей Вильяма Генриховича Фишера: 100-летие со дня рождения. Накануне этой даты я встретился с дочерью разведчика Эвелиной Фишер на ее даче в подмосковном поселке. К сожалению, тогда интервью не состоялось: она ожидала приезда телевизионщиков, снимавших к славной дате фильм. А в назначенный Эвелиной Вильямовной день новой встречи я оказался в командировке.

Но вот я опять в поселке. Иду сначала по проспекту Старых большевиков, а потом сворачиваю направо — на улицу Куйбышева.

Давно бываю в этом поселке. За последние десять лет он сильно преобразился. Скромные дачи старых большевиков, выкупленные капиталистами России, снесены, а на их месте в поднебесье вознеслись причудливые кирпичные чудовища. От глаза прохожих богачи скрываются за высоченными, под стать Кремлевской стене, заборами — из красного кирпича, металла, дерева. С камерами наружного наблюдения.

А вот и дом номер пять. Виден как на ладони. Хозяйка рассказала мне в прошлый раз, что долгие годы он был окружен обыкновенным штакетником, а потом его заменили прозрачной сеткой. Сами по себе всплыли в памяти слова одного из руководителей КГБ. Говоря о вернувшихся из-за рубежа разведчиках, честно и преданно исполнивших свой долг, он с сожалением заметил: “Для них хотелось бы создать и более комфортабельные жилищные условия и построить дачи, как у “новых русских”, но государству это не по карману”.

Домик полковника Абеля — гения советской разведки — скромный, игрушечный. Посмотрите на снимок, сделанный мною после первой встречи с его дочерью! Малышка: всего-то два оконца в полуметре от земли. Ставенки открыты. Стены, крыша недавно покрашены.

— Спасибо работникам Службы внешней разведки. Они отремонтировали дом. Мы считаем это самым дорогим подарком к папиному юбилею,— говорят мне Эвелина Вильямовна и Лидия Борисовна Боярская — двоюродная сестра хозяйки. В семье Фишеров она живет с шести лет.— Мы как родные.

И вот мы сидим за столом в гостиной. Уютной, со множеством книг, в основном на английском, эстампов, гравюр, фотографий. Аура здесь вовсе не дачная — домашняя. Какая-то по-особому теплая, тихая и ласковая. И я не удивился, узнав, что Вильям Генрихович очень любил это жилье, а не просторную квартиру в центре Москвы.

Из родословной разведчика. Среди немцев, “выписанных” из Германии русским князем Александром Куракиным (то ли в шестнадцатом, то ли в семнадцатом веке), оказались и прародители российских Фишеров. У их отпрысков, осевших в Ярославской губернии, в ХIX веке родился Генрих Матвеевич Фишер. Шестнадцати лет от роду он перебрался в Петербург. Активно включился в революционную деятельность. Встречался с В. Лениным, дружил с В. Старковым и Г. Кржижановским. Стал членом общества “Союз борьбы за освобождение рабочего класса”.

Молодого революционера царская охранка арестовала и выслала “чужеродца” за границу. Вместе с юной женой Любовью Васильевной, уроженкой Саратовской губернии, он поселился в Англии. Здесь у них 11 июля 1903 года родился второй сын. В честь великого Шекспира его окрестили Вильямом.

Из родительской характеристики сына: “Рос молчуном, упрямым, упорным в достижении поставленных целей, исключительно честен и правдив”. Самым большим увлечением было чтение книг — по физике, архитектуре, искусству и художественных произведений писателей Запада. Незаурядные способности позволили Вилли уже в шестнадцать лет поступить в Лондонский университет.

В 1920 году Фишеры возвращаются в Россию, становятся ее гражданами. Братьев, в совершенстве владевших английским, привлекают в качестве переводчиков в Исполком Коминтерна.

В 1925-м Вилли призывают в армию. Зачисляют в 1-й радиотелеграфный полк Московского военного округа, где он получает профессию радиста. Это предопределило его дальнейшую судьбу.

Вскоре он познакомился со студенткой Московской консерватории Леной Лебедевой — уроженкой... Саратовской губернии (у Фишеров роковое влечение к красавицам этого города). Вопреки воле матери (“женщины сильного характера”), Вилли женится.

В 1927 году Московский горком ВЛКСМ рекомендует Вилли на работу в органы госбезопасности. После подготовки он дважды (с женой) выезжает в Европу, где работает на полулегальном положении. Служба внешней разведки даже теперь не называет эти государства.

А в 1939 году его увольняют из НКВД.

— Внятных объяснений этому нет, — говорят сотрудники СВР. — То были годы ежовщины и Берии. Около двадцати тысяч чекистов вообще расстреляли. Так что Абелю еще повезло.

Трагедия усугублялась для Вилли еще тем, что его, кому НКВД выдал “волчий билет”, нигде не брали на работу. После шести месяцев мытарств он, коммунист, обращается в ЦК ВКП(б). Его принимают в Торговую палату.

О разведчике Вилли на Лубянке вспомнили в грозном 1941-м в сентябре. Жена с дочерью эвакуировалась в Куйбышев, и Фишер взял на постой (имел однокомнатную квартиру) своего сослуживца и друга Рудольфа Абеля.

— С тех пор они стали, право, родными братьями,— рассказывает хозяйка дома.— Рудольф и здесь у нас жил, на поляне сажал картофель. Хотел доказать нам с мамой, будто он может расти и под елями. Мы убедились в ином: посадишь ведро клубней — соберешь полведра орехов.

В годы Великой Отечественной войны Вилли работал в 4-м разведывательно-диверсионном управлении у известного чекиста — Павла Анатольевича Судоплатова.

В день юбилея талантливого разведчика Служба внешней разведки рассекретила новые материалы. Оказывается, он замечательно проявил себя во время проведения уникальной операции под кодовым названием “Березино”. Летом 1944-го сотрудники КГБ завербовали плененного немецкого подполковника Шерхорна. Чекисты разработали легенду, будто в тылу советских войск продолжает сражаться крупная группировка немецких войск. Подполковник просил помощи. Гитлеровцы поверили и забросили на территорию Белоруссии несколько десятков тонн оружия, боеприпасов, продовольствия, а также двадцать двух разведчиков и радиста (их, конечно, сразу же арестовали). Гитлер высоко оценил заслуги Шерхорна, присвоив ему звание полковника, а Фишера представил к награде — железному кресту...

В ноябре 1948 года Марк (это теперь его новая оперативная кличка) выехал в США. На этот раз без семьи. Командировке суждено было продлиться четырнадцать лет.

В задачу Марка входили сбор информации по атомным объектам, подбор и вербовка лиц, способных получать информацию по этой проблеме, поиски и восстановление связи с агентурой военного периода. Связниками у него были супруги Леонтина и Моррис Коэн. Деятельность Фишера была настолько успешной, что в августе 1949-го, после проведения в СССР испытания первой атомной бомбы, он был награжден орденом Красного Знамени.

Знали ли жена и дочь, где находится дорогой им человек?

— Что за границей, это было ясно. Мы писали папе письма и относили их в КГБ. О стране пребывания догадывались,— говорит Эвелина Фишер.

В конце 1952-го Центр направил в помощь Марку своего кадрового сотрудника Хайханена под псевдонимом Вик. Радиста.

— Папа лишь дважды упоминал в разговоре с нами эту фамилию. Он не любил экспрессивных оценок людей, а тут с гневом сказал: “Великий мерзавец!” Быстро разуверился в нем: пьяница, бабник, нечист на руку. Представляете: присвоил доллары — пять тысяч, предназначенных для советского агента. Папа потребовал отозвать Вика.

Центр вызвал Хайханена в Париж, предложил вернуться в Союз. А он скрылся. Как потом оказалось, сбежал в американское посольство. Оттуда его срочно переправили в США.

Марк, видя разложившегося агента, предусмотрительно сменил документы, покинул Нью-Йорк. Получив из Москвы сообщение, что Вик отозван в Париж, Марк вернулся, чтобы забрать из квартиры находившиеся в тайнике важные документы. Тем временем Центр слал шифровки: Вик исчез. Но Марк из-за сильных помех в эфире не смог их принять.

28 мая 1957-го агенты ФБР сфотографировали человека, вышедшего из дома, давно находившегося под наблюдением. Когда показали снимок Вику, предатель изрек: “Это Марк”. Ночью его арестовали.

— Отец часто вспоминал о той страшной ночи?

— Никогда не вспоминал.

О том, что его предал Вик, Марк догадался на первом же допросе. Сотрудник ФБР, желая показать свою осведомленность, заявил: “Нам известно, что вы — советский полковник”. О присвоении этого звания в Америке знал еще только Хайханен.

Следователю Марк назвался Рудольфом Ивановичем Абелем, немцем, выходцем из СССР, попавшим в Германию после войны в числе перемещенных лиц.

— Это была домашняя заготовка КГБ?

— Нет-нет! Это была импровизация. Отец рассчитал все. Претендуя на советское гражданство, он мог обратиться за защитой в посольство и тем самым уведомить об аресте. Что он и сделал. Наши не подтвердили, что Абель — гражданин СССР. Но в Центре все поняли: он не выдал своего настоящего имени, отказался от сотрудничества со спецслужбами.

На суде Абель отказался давать показания. Главным свидетелем здесь был Хайханен.

Из записок адвоката Д. Донована: “Только железная самодисциплина позволяла ему сидеть на стуле молча и спокойно, никак не проявляя своих чувств. А ведь он перенес колоссальную физическую и эмоциональную пытку: ему грозил электрический стул”.

15 ноября 1957-го суд вынес вердикт: 30 лет тюрьмы. Потом высшие представители Фемиды США признаются: они сохранили Абелю жизнь в надежде, во-первых, что он одумается и начнет сотрудничать с ФБР, а во-вторых, приберечь для возможного обмена на провалившихся в странах Восточной Европы шпионов.

— Как-то я прочла в предисловии к одной английской книге, что разведчика смущает его двойственное положение: для своих он — герой, патриот, а для граждан страны пребывания — негодяй, подлец. Папа, перечитав вслед за мной те строки, сказал: “Да, такая у нашего брата доля”.

Из воспоминаний адвоката: “Когда я пришел после суда к Абелю в камеру для заключенных, он сидел, ожидая меня, положив ногу на ногу, попыхивая сигаретой. Глядя на него, можно было подумать, что у этого человека нет абсолютно никаких забот...

— Это было неплохо — то, что вы сказали на суде!

...Моя рубашка промокла от пота и прилипла к телу. Все мои духовные силы исчерпаны, а он с поразительной самоуверенностью говорит мне: “Неплохо!” В этот момент подобное холодное самообладание профессионала показалось мне невыносимым”.

— Отец рассказывал, что он внимательно читал прессу США, освещавшую судебный процесс над Пауэрсом в Колонном зале Дома союзов. Негодовал по поводу мягкого приговора: три года заключения. Говорил, у него и мысли не было, что их судьбы так соприкоснутся. О том, что возможен обмен, он понял, когда самолет взял курс на Европу.

— В книгах, газетах так много противоречивых фактов об Абеле. В частности, то пишут, что вы встречали его в Шереметьево, то во Внуково, то на Белорусском вокзале. Где же именно?

— В начале февраля 1962-го нас привезли в ГДР, под Берлин, в небольшой дом. Нам сказали, что сюда летит Донован. Вроде бы готов вести речь об обмене отца. Но предупреждали: возможно, это провокация. Однако адвокат сказал представителю нашего посольства, что гарантирует доставить папу сюда в течение 48 часов, если будут выполнены все предварительные договоренности — переговоры шли давно.

— Донован пишет, что мама так расстроилась, что на последующие встречи вы приезжали уже без нее.

— Да, нервотрепка была ужасная. Рано утром 10 февраля нам опять сказали, что, хоть и определено время обмена на мосту Глинике (мост Свободы), возможно, сие есть просто провокация. И для успокоения наших с мамой нервов отправили... по магазинам. Мы вернулись все же раньше срока, отпущенного нам на психотерапию, и все равно опоздали. Папа уже сорок минут был на свободе.

— Начались объятия, поцелуи, слезы?

— Нет, ничего киношного при встрече не было. Когда мы подошли к дому, где жили, возле него стояла машина, в ней увидели папу. Молча смотрели друг на друга. Во всяком случае, не помню, чтоб кто-нибудь из нас говорил. Поразила худоба отца. Он сильно постарел. В глазах — усталость. Еще меня поразила его нищенская одежда, притом вся коричневая, а это ненавистный папе цвет: пальто, пиджак, брюки. Потом он рассказал, что так одевают в Америке всех, кто выходит из врат тюрем. “Дешево — не значит красиво”,— говорил он. А ехали мы домой поездом.

Американские журналисты на другой день тиражировали слова некоего высокого политика США: “Мы обменяли русскую акулу на американскую сардинку”.

Подлечившись, Абель вернулся на работу на Лубянку.

— Эвелина Вильямовна, признаюсь: Абель — мой кумир. Давно собираю все, что о нем написано у нас и за рубежом. У людей моего поколения, родившихся в сороковые грозовые, профессия разведчика овеяна романтикой. Тем более после фильмов “Мертвый сезон”, “Щит и меч” и особенно “Семнадцать мгновений весны”. Но из книг, журнальных и газетных публикаций гений советской разведки предстает предельным рационалистом, расчетливым до автоматизма. Я ошибаюсь?

— Нет, вы правы. Папа, рассказывая о своей работе, говорил, что это очень скучное, нудное дело. До самоотречения. Такое возможно лишь ради большой идеи или ради больших денег. Его отец пошел в революцию “за счастье народное биться”, как поется в знаменитой песне. А он — в разведку. Он прекрасно понимал, что значит монополия США на атомную бомбу, и потому не щадил себя.

— Я заметил: один из главных героев его картин, исполненных маслом,— вот этот домик. Он воспевает его, поэтизирует. То изобразит с торца, то с парадного подъезда. Но всегда с белой, заснеженной крышей, в окружении елей и с березкой на переднем плане. Такое ощущение, что это — самое родное ему место на огромной планете.

— Верное ощущение. Для него дача — не земля, не сад-огород, а дом изнутри — ласковый, свой. Любимый его уголок — мансарда.

— Дом казенный — служебная дача сотрудника КГБ? Или возведен по проекту отца?

— Ну если бы архитектором дома был папа, дом был бы неописуемой красы. К чему бы ни прикасалась его рука, все отмечено талантом, вдохновением. Но эта обитель наша радостная возведена в начале тридцатых годов по типовому проекту.

Тогда старым большевикам, услышал я, выделили здесь участки. А так как Генрих Матвеевич принадлежал к ленинской когорте, ему тоже дали 36 соток лесного массива, где сплошь стояли ели.

— Наш домик — фибролитовый.

— Какой?

— Ставили деревянный каркас. С двух сторон прибивали плитку, состоявшую из древесной стружки и скрепленную известью. Это и есть фибролит. Пустоту заполняли горбылем, необрезным тесом. Потом стены штукатурили с двух сторон. Просто, дешево и тепло!

Первая крыша, рассказали мои собеседницы, была из шиферной плитки. Она очень быстро пришла в полную негодность, и потому вскоре шифер заменили более долговечным материалом — щепой. Лишь в 80-е годы крыша стала железной.

— Каким дачником был он?

— Плохим,— смеется хозяйка.— Копать, сажать, полоть, косить не любил. Этим занимались мы с мамой, папины друзья, родственники. Зато он любил изготавливать механизмы, облегчающие каторжный труд на земле. Сконструировал, например, поливальный агрегат. Очень удобный, надежный. “На радиоактивной тяге!” — шутил.

— Было у Абеля любимое дерево здесь?

— Видите у калитки дуб? Его посадила бабушка. Растет туго, мы к тому же не раз обрезали верхушку. Веет от него все равно силой, вечностью. Отец подходил к нему, клал на ствол, как на плечо друга, руку...

— Абель...— начал было задавать я очередной вопрос, но хозяйка разгневалась:

— Абель, Абель... Отец не любил, когда его так называли. Злился, говорил: “Я — Фишер. Не лишайте меня моего имени”.

— Я как раз хотел спросить, как Абель отнесся к появлению двойника?

— Рудольф Иванович скоропостижно скончался через две недели после отъезда отца. “Если бы я знал о его кончине, ни за что бы не потревожил его память”,— говорил папа.

— Но в мемуарах одного из полковников я прочел: “Сразу после ареста он неожиданно вспомнил о покойном друге Рудольфе Абеле и решил воспользоваться данными его биографии”.

— Знаете, после первого коммунистического субботника, когда Владимир Ильич нес бревно, около ста человек утверждали, будто именно они подставили тогда свое плечо. Так и тут. Папа о некоторых полковниках, начавших вдруг в 90-е годы писать мемуары, и духом не ведал.

— Вы сказали, что отец дважды вспоминал имя предателя. Об одном случае рассказали. Теперь, пожалуйста, о другом.

— Как-то папа пришел с работы и сказал, что в “Правде” напечатано сообщение ее корреспондента в США о гибели в автокатастрофе Вика. Рассказал нам такую историю. В одной камере с ним сидели двое финнов. Узнав из телепередач, из газет, что предал разведчика Хайханен, они сказали, что вынесли ему смертный приговор. “Видимо, возмездие свершилось”,— заключил папа.

— Здесь такие живописные места... Он любил погулять у озера, в лесу?

— Папа был великий домосед. Он спешил домой с электрички и зимой, и летом. В свою крепость. Здесь его ожидали мы, книги, шелкография, мольберт, гитара... Он играл на ней и классику. Чаще всего Баха. Много читал. Любил Хемингуэя, Грэма Грина, зарубежные детективы. Не политические, а обычные — уголовные, с круто закрученным сюжетом. При жизни папы был напечатан роман Юлиана Семенова “Пароль не нужен”, где впервые появляется Исаев. Роман папе понравился.

— Где его картины?

— Часть я подарила музею КГБ. Остальные — в московской квартире.

Умер Вильям Фишер 15 ноября 1971 года в клинике онкологии.

— Нам предложили было похоронить его на Новодевичьем кладбище как Рудольфа Абеля. Мама восстала: “Вы хотите лишить меня даже могилы мужа!” И мы похоронили его рядом с крематорием на Донском кладбище. Там нашли свой последний приют прадедушка, бабушка с дедушкой. Ниже фамилии отца в скобках на черном мраморе написано: Рудольф Иванович Абель.

...Уходя, прежде чем открыть калитку, я постоял минуту-другую у дуба, прикоснувшись к стволу рукой, прошептал: “Да святится имя твое, полковник... Абель!”

Юрий МАХРИН.