Было бы глупо спорить с высказанным новосибирским аспирантом «мнением о незавидном настоящем и будущем большинства нашей молодежи». Неясно, почему вообще и молодежь, и люди взрослые до сих пор не понимают очевидных вещей и никак не могут поверить в то, что нас сознательно превращают в стадо, целенаправленно травят и духовно, и физически. От скота что нужно — чтоб работал только, бурил скважины и с риском для жизни спускался в шахты. Да еще отряд надсмотрщиков требуется, чтоб, если слишком громко замычим, тут же усмирить. А высокоразвитые наука и культура тем, кто призван обслуживать «золотой миллиард», не нужны. Только мы как-то уж очень легко соглашаемся на утрату будущего. Главная проблема — в наших отравленных мозгах, об этом и надо говорить.

А Н.В.О. много места уделяет подробному описанию того, что воспринимается как непременные атрибуты современной молодежи: проколотому пупку, банке пива, яркому макияжу, ноутбуку... Это, конечно, все правильно. Да к тому же молодежь громко смеется в общественных местах, матерится, прилюдно целуется, не уступает места в транспорте и имеет еще кучу раздражающих привычек. Но это все — внешнее, за которым как-то потерялось первостепенное. Страшно ведь не наличие в руках сотового телефона, в кармане плеера, а на лице помады. Все мы помним разумное замечание Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Гораздо страшнее то, что за накрашенными глазами — пустота.

Как-то одна девушка, задумавшись ненадолго, призналась мне: «Мы дома обсуждаем только бытовые проблемы. У мамы голова занята тем, что завтра надо купить. О серьезном, о политике, у нас в семье не принято говорить». Значит, понимаю так: раз «не принято» — то меня это и не волнует, вы здесь грызитесь себе на здоровье, а меня оставьте в покое с вашими русскими в Прибалтике, военными базами, подводными лодками и Курильскими островами. Не мешайте мне наслаждаться жизнью... Так сложилось в семье, в школе, среди друзей, вот именно так принято. Вот мы и не говорим почти никогда о мировоззренческих вещах, о том, как жить, для чего, по каким нормам-принципам. Да и думаем об этом изредка. Важнее оказывается совсем другое: перемыть косточки общим знакомым, обсудить, кто какой фильм посмотрел, что вчера по телевизору было завлекательного, рассказать сюжет прочитанной книги (именно сюжет, а не философский смысл — поэтому и Достоевского читаем, как детектив). И ладно бы все у нас было хорошо: страна в силе, мы уверены в том, что будет завтра, что с каждым днем будем жить все лучше и лучше. Нет, у нас сейчас все наоборот: мы погибаем (это, к сожалению, не преувеличение и не пафос), исчезаем во мгле, и не видно ни намека на избавление. Время сейчас совсем не «аполитичное».

Вот говоришь это все, человек вроде слушает, даже соглашается, поддакивает. А потом вдруг начинает бубнить, как заведенный: «Как же нам повезло, что мы живем в Москве! Ведь в Москве-то получше, правда?». Да, как уедешь от Москвы подальше, куда-нибудь в малюсенький городок, — нищета бьет в глаза. Но мы ж в другом мире живем — у нас иллюминация разноцветная, все так красиво и сверкает, так что же думать обо всех остальных! Мы-то схватились за соломинку...

Слушаешь и диву даешься. Может, человек не понимает? Выходит, если я не вижу нищету и страдания, вернее, если меня непосредственно они пока не коснулись — значит, этого вообще не существует. Агностицизм какой-то. Крайняя степень индивидуализма, но, честно говоря, это больше напоминает предсмертные судороги.

Где-то глубоко в душе почти каждый из нас ощущает, что ждать нам впереди нечего, что будущего у нас нет.

Когда мы заканчивали школу, у многих была следующая цель — поступить в институт. И в этой гонке почти не было времени думать, а что будет после. Казалось, стоит только поступить, обзавестись заветным студенческим билетом, и сверху на нас сразу посыплются золотые горы. Хотя и тогда кто-то останавливался на время и мог вдруг не к месту брякнуть: «А что я, собственно, рыпаюсь? Сидят у нас возле дома алкаши целыми днями, вот и я среди них буду». Теперь, после какой-нибудь до гротеска шаблонной фразы про советскую бедность приходится слышать что-то вроде: «Слушайте, а как же мы будем после института, что же мы?.. Работу надо искать, а как?» «Ну да, это же не как при Советской власти — после института распределение, — ехидно заметишь, — кусок хлеба уж точно обеспечен». Помолчат в ответ, потом выдавят: «В этом смысле лучше было».

Но это все на уровне эмоций. Связывать то, что вокруг видишь, с тем, что раньше было, разбираться, что главное, а что второстепенное, пытаться думать и анализировать — для этого нет сил и желания. Кто-то объясняет это тем, что, дескать, слишком уж страшно понимать все так, как оно есть на самом деле.

Интересно, что наиболее отчаянно рвутся к благополучию любым способом именно те, кто более всех обделен нынешней властью, кому, казалось бы, сам бог велел пополнить ряды борцов за социальную справедливость. Но «бытие определяет сознание» порой самым неожиданным образом. Достоевский писал в «Бесах»: «...Чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю...». Так что это не ново. Разница лишь в том, что нынешний человек, особенно молодой, прагматичнее, поэтому вознаграждения ждет на земле, а не на небесах.

И вот когда перед глазами маячит рано постаревший, безмолвный отец, который не смог «встроиться в систему» и превратился в разновидность домашнего животного, слышится не всегда немой укор матери, а в глазах ее мерещится суровое предостережение: «Не будь такой дурой, как я!», вот тогда и напрашивается сам собою на постоянно шевелящийся в голове вопрос, как же дальше жить, наиболее легкий ответ. И читается в глазах: «Ну купите меня наконец! Я же продаюсь, и по очень сходной цене!». И когда мимо с неторопливым и ненавязчивым респектабельным шумом проезжает дорогая машина и, будто бы для того, чтобы успели ею полюбоваться, останавливается на светофоре, позволив фонарям отражаться на своих обтекаемых боках, тогда по выражению лица, по взгляду, по всей в момент обмельчавшей, ставшей приниженной, убогой фигуре, по глупому восторгу видно, что скромная девочка-отличница, ослепленная сказкой, готова ради нее на многое.

У Оруэлла в «Скотном дворе» была лошадка Молли, которая променяла трудную рабочую, но честную и свободную жизнь на ферме животных на унизительную обязанность быть запряженной в хозяйскую телегу, зато с красивыми ленточками в гриве. Когда я вижу, как загораются глаза при виде «ленточек» у идущей рядом девушки, мне сразу вспоминается лошадка Молли, и, грешным делом, кажется, что милое девичье лицо превращается в лошадиную мордочку.

Мировоззрения как некоей целостной системы взглядов у большинства молодых людей нет. Их представления о мире опираются на обрывочные понятия из разных областей, между которыми нет логической связи, и тем самым образуют подобие лоскутного одеяла. Эти образы классифицируются на уровне условных рефлексов по простому принципу «плохой — хороший». Такая вот двоичная система кодирования информации. То, что отнесено к «плохому» — это своего рода бранные слова, и когда их произносишь, кажется, собеседник тут же вскочит, как ошпаренный, и закричит: «Держи экстремиста!». Например, при одном только слове «Дзержинский» в глазах видится неподдельный испуг, природу которого объяснить человек в большинстве случаев не может, так как ничего конкретного про Дзержинского не знает. Но условный рефлекс срабатывает, Дзержинский — «плохой». Получается следующая картинка: «Ленин», «Сталин», «коммунизм», «тоталитаризм», «революция», «советское ядерное оружие», «плановая экономика», «ВПК» и т.д. — плохо; «демократия», «гражданское общество», «свобода слова», «конкуренция», «права человека», «перестройка», «многопартийность», «доллар» и т.д. — хорошо.

Есть, правда, еще ряд специфических понятий: «любовь к Родине», «справедливость», «правда», и даже «подвиг», «партизан», «народный», «труд», «борьба»... Если в разговоре употребляешь такие слова, апеллируешь к патриотизму, например, то тебя тотчас же классифицируют, повесят как ярлык: «Ты — коммунист».

И вроде ты еще ни слова не сказал о вреде частной собственности на средства производства, не упомянул ни единого Марксова термина, не сказал о диктатуре пролетариата и мерзости компрадорской буржуазии... Откуда он знает — может, я после слов о Родине про царя-батюшку заговорю и крепостное право хвалить стану? «Нет, так коммунисты говорят!». А некоторые, наиболее идеологически подкованные, еще и с ехидцей и еле сдерживаемым ликованием от сознания, что врага за хвост поймали, спросят: «Что, газету «Завтра» читаешь?!». Впрочем, это даже лестно: значит, как ни старался телевизор и стаи газет, а коммунистическая идея продолжает ассоциироваться с такими вот высокими понятиями. А в наше меленькое, пошленькое, циничное время («времечко», одним словом) такие светлые, гордые, святые образы не вмещаются. Поэтому они сразу выделяются в речи, заставляя вздрагивать, кого с непривычки, а кого от избытка чувств...

А за пределами очерченных понятий, отношение к которым уже сформировано, лежит огромная пустыня того, о чем самый обычный молодой человек не имеет ни малейшего понятия. Они не знают, как писать неизвестное имя Сальвадора Альенде или Патриса Лумумбы, а Нельсона Манделу, чего доброго, спутают с Диего Марадоной; они переспрашивают, что такое Хатынь, и первый раз в жизни слышат непонятное название Сонгми. Ну да ладно — это было давно или где-то далеко, значит, нас не касается. Но ведь они даже самую близкую нашу историю не помнят. «Какое сегодня число?» — «Четвертое октября. Дата...» — «Что, чей-то день рождения?». Не веришь своим ушам: «И день рождения тоже — Есенина. А ты действительно не знаешь, что произошло 3—4 октября 1993 года?» — «Неа. А что?»

И ведь трудно предъявлять обвинения. Если уж взрослые люди, видевшие, как было «до», так легко поддались на перестроечные мифы, то чего требовать от молодежи? Мы-то ведь захватили малюсенький последний кусочек Советской власти, и то, будучи в полусознательном возрасте. Нас целиком формирует телевизор, нам не с чем сравнивать то, что мы видим вокруг. А ведь если представить себе, что человек вдруг захотел честно во всем разобраться. Это же очень сложно сделать: надо знать, что читать, откуда взять информацию, должен быть кто-то, кто может помочь. А на взрослых надеяться нечего. Они и сами, как слепые котята.

Выдаваемые вслух мифы кратки и абсурдны. Достаточно бросить фразу: «Плановая экономика неэффективна», например. Объяснить, почему это не так, единственной фразой невозможно — чтобы опровергнуть ложь, надо сказать очень много, но самое сложное — заставить думать, строить в голове логические цепочки. Каждый маленький развенчанный миф (ведь все мышление построено на таких вот мифах) — маленькая брешь в выстроенной противником обороне и кирпичик в фундаменте нашего сопротивления. Работа незаметная, кропотливая, ежедневная. Но другого выхода у нас нет.

...Так что за КПРФ надо голосовать не в надежде, что коммунисты, придя к власти, первым делом отнимут мобильные телефоны и выбросят цифровые фотоаппараты, а потому, что коммунистическая идеология несет в себе принципиально иное, противоположное капиталистическому индивидуализму и вытекающей из него философии потребления, мировоззрение. Вот когда мы это мировоззрение сделаем своим, тогда оболочка из «ослепительно ярких, неестественных цветов» и «седанов представительского класса» окажется ненужной и исчезнет сама собой, отлетит, подобно шелухе.

Ольга ГАРБУЗ,

студентка.

Москва.