Томимые странной и необъяснимой в последнее время жаждою, ехали мы на мою родину, к древнему роднику, чтоб набрать кристально-чистой ключевой влаги. Вдруг случился у нас такой каприз, и вот мы уже несёмся по просторному, недавно промытому очистительным дождём асфальту... Неслись мы в приземистой, обтекаемой иномарке, что скользила, как серебристая рыба средь зелено-голубых придорожных кущ, - скользила, а мы взирали из её чрева, сквозь затемнённые выпуклые стёкла, как сквозь окуляры перископов, на чудесные окоёмы вокруг, взирали несколько отстраненно и рассеянно, ибо печально рассуждали о России, русских и нашей общей судьбе. И рассуждения наши были неутешительные. Что Россия, дескать, кончилась, и живём мы, присутствуем при последних временах, в эпоху бесславного затухания, в период упадка народных и иных всяческих сил. И что кругом, мол, энтропия, развал, разлад, вырождение, безволие и тлен.

И, рассуждая эдак, мчались мы по полям, летели с горы на гору ("Ах, что за земля кругом! - отпускал мой спутник дежурные комплименты. - Прямо Швейцария!"), неслись по полям, лугам, а потом и по кривым улочкам старинного села, известного с семнадцатого века, где каждый дом стоял на особицу, отдельной усадьбой, недаром основали село дети боярские, сиречь однодворцы, и где у обочин паслись с длинными шеями, гривастые, породистые кони (не лошади, а именно - кони, как на росписях Палеха), крутили рогами привязанные быки, а у самой у дороги играли белоголовые и босоногие, как когда-то мы, деревенские дети, где текла какая-то неведомая уж нам теперь жизнь, непонятная сейчас и далёкая, а мы мчались, не сбавляя скорости, чуть не передавив чьих-то важных гусей, и продолжали рассуждать о конце России.

Друг сетовал на то, что народ, дескать, совсем перестал себя уважать. Вот у него, например, работники получают по две тысячи, у его конкурентов -- в два раза меньше. И если ему взбредёт в голову уменьшить зарплату вдвое - уменьшит, и никто не вякнет, потому что есть зарплаты по шестьсот-семьсот, и люди работают. Просто удивляет покорность народа. То ли дело - раньше! У Антонова, у Махно - целые армии собирались, с конницей, с бронепоездами. Сколько было восстаний! А сейчас? Делают с народом что хотят, а наш воспетый богоносец смотрит "Поле чудес" и спивается.

Я вопрошал: что же делать?

Возмущаться! Требовать своих прав! Иначе семь шкур будут драть. А сейчас уже не требовать - сейчас стрелять уже пора. Вон в Чечне власть какая стала ласковая, "гуманитаркой" и всяческими льготами прямо завалила. Оружие у бандитов - вы-ку-па-ет!

Я возражал: как же так, бывший мент. а зовёшь, выходит, народ к топору? Самому же боком выйдет - потеряешь всё. Вспомни, как жил раньше и как теперь. Тогда, будучи майором, на охоту ездил на велосипеде, а сейчас одних иномарок - три, дорогих ружей - целая пирамида.

Он прямо-таки взорвался. Да он готов отдать все свои ружья и иномарки, чтоб назад всё вернулось. Согласен жить на пенсию советского подполковника при советской власти, чем вертеться так, как он вертится и как совестью и душой ежедневно торгует. Тогда у него была цель высокая, смысл в жизни присутствовал. Он служил великой империи. И это не громкие слова! По четыре месяца без выходных. То в засадах, то под пулями. На топоры ходил и на вилы. И делал это не ради зарплаты или пенсии - ради страны! Ради её величия и благополучия. И это, опять же, не громкие слова - это правда!

Сейчас развалили всё. Отдали не то что без боя - без крика, без возмущения оставили огромные территории, которые завоёвывались и обживались в течение столетий. Никто даже не почесался! И, главное, народ не хочет не то что бороться, - не хочет даже осознать, что мы на грани катастрофы. Народ ничего не хочет делать. Вообще. Даже для себя. Идеал: пить пиво и лежать сутками перед телеящиком. Полный инфантилизм и пофигизм! Даже на рынке начинают торговать с девяти. Когда ж такое бывало?

Вот как он сам, например, стал предпринимателем? Он просто стал что-то делать осмысленное. И стал считать затраты. Для этого не нужна высшая математика, даже алгебра, - достаточно арифметики и калькулятора, даже счёты годятся. И со временем у него всё потихоньку закрутилось. Ведь у нас сейчас кругом - Клондайк. В любом место можно начинать любое дело - нужно только хоть что-то начать делать.

Но если не отстаивать свои права - ничего не получится. Никакого дела не будет. У нас везде и во всём сейчас - произвол. Такой произвол, что пора автомат брать. Пора партизанские отряды создавать. А народ молчит! Но ведь так никогда не будут ни с кем считаться. Нужны хоть какие-то действия, а не скотское молчание!

Мне ничего не оставалось, как разводить руками...

И, рассуждая этак, доехали мы до родника, который бурлил из меловой горы, выталкивая свою живую воду в наш умирающий мир.

Вокруг, по меловым склонам, то блондинистым от седого ковыля, то сизым от белесой полыни, таращившим безмятежно в белый свет бельма своих меловых сколов-осыпей, тут и там белели расстеленным на просушку бельём мясистые молочаи, будто облитые молоком и покрытые мучнистой патиной, с крахмальным налётом мельчайшей мраморно-известковой крошки, этакой мелко смеленной на тончайшей мельнице манки; тут и там, среди полыни и чабреца, ярко выделялись белоснежные кучки мелкого мела, будто наметённые сугробы, с протоптанными, пробелёнными между ними беловатыми тропками, словно мучкой-вальцовкой посыпанными; на этих пробелённых стёжках-дорожках между хаток-мелавок степенно возвышались оплывшими жёлто-восковыми свечками, а кое-где чинно, жёлто-медными подсвечниками, стояли сурки, заплывшие

жиром и довольством. Дебелые ленивцы байбаки в одинаково жёлтых, будто больничных, одеяниях, страдающие водобоязнью; будто дородные мельники в ярко-жёлтых, обсыпанных горчичным прахом халатах; будто оплывшие от жадности менялы в канареечных, от золотой пыли, лапсердаках. Толстые, ленивые, непуганые, заторможенные, словно шафраном припудренные, будто горчичниками облепленные, словно не проспавшиеся обломовы, недоумённо провожали они нашу машину сонными латунными глазёнками, вяло поворачивая головы, или. бронзово колыхаясь упитанным телом, плавно, по-тюленьи, прятались, вплывая в свои меловые хатки-мелавки, и лишь спустя долгие секунды рассеянно высовывали из белоснежного мела пухлые свои мурластые мордуленции цвета желтков. Байбаки были настолько непуганые и безмятежные, настолько ленивые и от лени безалаберные, что подпускали машину метров до тридцати, хоть каменеем их поражай, ради жира их самотопного, "живого лекарства", как считают, например, калмыки. Они свистели себе из норок белокаменных и в ус не дули.

А по выветренным меловым склонам фасолинами частыми рассыпались белые, тонкорунные, с большими жирными курдюками пушистые овцы; поодаль, на самом пылящем осыпающемся склоне стоял чабан с таким видом, словно он был не пастух, а завоеватель, победитель, чуть ли не господин, явно не русский, чёрный, носатый, небритый, лишь войлочной бурки горской да лохматой папахи абрековской с надписью из Корана для полного контраста и колорита не хватало, - он стоял, нагло, как ваххабит, держа в руках жменю остроголовых "чёртовых пальцев", окаменевших каких-то древних моллюсков, похожих на винтовочные патроны, и метко, с гортанным криком, бросал их в непослушных баранов, особо упрямых.

Но вот наконец - родник, в известковых глыбах. Из меловой горы мощно пульсировала мускулистая струя - она была голубого, небесного цвета. Будто гигантское сердце выталкивало из белой горы голубые свивающиеся жгуты. Такое чудо я видел ещё лишь в Абхазии, когда прямо из камней так же фонтанировала синяя влага. И пахло тут так же: свежестью и чистотой до хруста промытого стекла. Вода оказалась, как и в детстве, кристально-чистой, прямо-таки хрустальной, и настолько холодной, ледяной, что рука в ней скоро немела. Вода была - сладкой, как жизнь, и потому ею невозможно было напиться. Сколько поколений моих предков пили из живого этого родника. Сколько омывали тут лицо и руки? Да кто ж их считал...

Пока набирали изумительно синюю воду в пластмассовые баклажки, к ручью, к прохладе, бодро и быстро подошло, стеклось стадо коров. А с ними пастух, старик ещё довольно крепкий, похожий на кулака, какими их обычно показывали раньше в кино. Поздоровавшись, я спросил про давешнего чабана: кто такой и откуда?

- Ды приехали откуда-то. Сколько-то семей. Татарами сами себя кличут... - и, отведя взгляд. - Ды они ничего. Смирные. Чабанами работают.

- А сколько ж платят им?

- Ды рублей пятнадцать в день пишут. А когда прийдётся получать... - махнул клешнятой рукой. - У всех сейчас карманная чахотка. Ведь в контору за зарплатой только с ружьём ходить...

Мы с другом переглянулись, а пастух легко ушел следом за пылящим белесо стадом.

Набрав воды, поехали назад. Солнце опускалось. Байбаки попрятались. Отара и стадо растворились среди безмолвного мелового ландшафта. Лишь трещали сверчки-чурюканы. Было тихо, как будто никого кругом больше не существовало.

Уже проезжая село, увидели возле дороги, на меловом пригорке, поросшем сизой полынью и зелёным, колючим, вечноцветущим татарником, возле крутошеего жеребца и пускающего слюни телёнка четверых карапузов пяти-шести лет. Они стояли на взгорке, на фоне шоколадно-портвейного заката, рядом с ними махал крючковатым хвостом какой-то лохматый тузик да пускал летящие по ветру тягучие розовые в свете заката слюни флегматичный телёнок, они стояли у самой у обочины и следили за проносившимися машинами - трое белокурых и один чернявый. Если ехал "Москвич" или "Жигуль" они пропускали его, не обращая внимания. Но если ехала иномарка, они начинали свистеть, улюлюкать и, наклонившись, снимали штанишки и блестели белыми, ещё по-младенчески пухлыми попками.

Мы ехали, мы мчались, мы скользили на хищно-обтекаемой иномарке. Нас тоже проводили - как и прочих - сиянием белых ягодиц. Друг притормозил и посигналил. Тогда ребята разогнулись, развернулись и обратились к нам передом. И стали трясти, выражая презрение, маленькими своими табачками...

В следующее мгновение они уже исчезли в татарниках и бурьянах, которые вольно разрослись сейчас не только по моей родине, но и, вольготно, по всей нашей стране. Какое-то время ехали мы молча - в шоке. Потому что это было как нападение партизан - неожиданное и потому чувствительное. Кто их научил? Кто надоумил этих совсем ещё детей? Да никто. Сама жизнь надоумила.

А вы говорите - Россия кончилась?! Последние времена наступили... Нет, ребята, всё только начинается. Дайте срок. Вот пусть дети эти подрастут. И лет этак через десять они уже по-другому будут встречать-провожать иномарки. Кирпичами. Булыжниками. Или гранатами.

Всю дорогу друг молчал. Что пригорюнился? - толкал я его локтем. Ничего не отвечал он в ответ. Что тут скажешь? Тут не раз и не два репу почешешь.

Остаётся добавить, что привезли мы десять литров воды, изумительно-синей, отличной вкусной воды, а бензина сожгли рублей на сто пятьдесят. Выходит, каждый литр родниковой, отличной, вкусной воды обошёлся в пятнадцать рублей - в дневной заработок чернявого того чабана, которому так не хватает бурки и папахи. Заработок, который ещё получить в конторе надо...

Такая вот простая арифметика.