Исполняется 75 лет замечательному русскому советскому поэту Егору ИСАЕВУ

Лето сорок шестого года. Несем службу далеко от родных рубежей в составе советских войск в Австрии. Мы тогда были еще молоды и немного хмельны от майской Победы сорок пятого. По выходным дням выезжали на Дунай, на пустырь, где никого и ничего не было: купайся в воспетой Иоганном Штраусом реке и загорай на солнышке. Неподалеку высились валы заброшенного стрельбища. Сказать честно, никто из нас вроде бы и не обращал на него никакого внимания. Впрочем, иногда туда заглядывал высокий светловолосый и светлоглазый младший сержант. Зачем заглядывал, мы не спрашивали, но не тогда ли вскипали, рождались строки:

Пустырь...
Пустырь...
Здесь нет могил,
Но здесь начало их.

Нет, конечно, тогда они еще не могли сплавиться в сгусток солдатской крови. Пока что младший сержант, таясь от нас, сочинял первые робкие стихи и заносил их в свою тетрадь. Будущий ярчайший Мастер русской советской литературы, имя которого - Егор Исаев, лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда.
Теперь уж трудно сказать, с какого момента, с какого глагола началось столь ошеломительное вторжение Егора Исаева в великую советскую литературу. Но это было действительно вторжение, когда одна за другой выходили его знаменитые поэмы "Суд памяти", "Даль памяти" и "Кремень-слеза". Они в Государственном комитете по Ленинским премиям триумфально прошли сквозь судилище таких суровых ценителей, как Александр Твардовский и Александр Прокофьев, как, наконец, Михаил Шолохов. И вот теперь, собранные вместе, они появились в книге, названной "Суд памяти".
Победа над фашизмом выстрадана советскими народами не только в "сороковые роковые", но созревала и отливалась, подобно кремень-слезе, в душе нашей, в сердце нашем во все лета совсем еще юной Республики Советов и находила опору в глубине веков, вызвав к жизни тени великих наших предков. Тех, чьи имена прозвучали с трибуны ленинского Мавзолея в трагические и героические дни войны. Именно это имел в виду поэт, исторгнувший из сердечных глубин обжигающие строки:

-- В ружье!
-- В ружье! -
И молния тревоги
Безмерной протяженностью своей
Ударила,
Ветвясь по всей огромной
Стране твоей -
В длину и ширину -
И каждого касаясь поименно,
И купно всех,
Ушла и в глубину
Истории -
Туда,
К мечу Донского
И Невского - в седые времена -
И восходя от поля Куликова,
От вод чудских
К холмам Бородина...

Набатные, бьющие по живым струнам души твоей накатываются литые, каленые образы:

-- В ружье!
-- В ружье!.. --
Прямой дымился провод,
Как шнур бикфордов
У виска Кремля.

И обращение, похожее на мольбу, на заклинание:

А ты, земля,
Еще родней сродни
Страну с Москвой,
Москву со всем народом,
Дай,
Дай упор во глубине веков,
Яви - свой гнев -
Скажись набатным сводом
Согласных всех
И сродных языков.
Скажись - ударь
Везде и отовсюду
Глагольным боем
От лица зари:
Вставай!
Вставай!
Да будут
Твои неколебимы Октябри!

Обращение не к одному, а ко всем нашим Октябрям, считая с Октября Семнадцатого года, в высшей степени многозначаще. Все Октябри, иными словами говоря, все годы советской нашей власти ковали в нас ту самую броню, что "не крошилась при ударе", тот самый "железный занавес", о коем говорится в стихотворении поэта, написанном им уже в нынешние дни.
Всю книгу пронизывает трепетная любовь к родимой земле не только во всю ее длину и ширину, но, что особенно важно выделить, и во всю ее неизмерно глубокую глубину. Весь огромный мир поэт готов взять на одно свое "маленькое сердце", ничего не потеряв из виду - ни крохотного жучка, ни ту "букашку-буковку", ни всего, что бы там ни было в живом букваре земли. Все, решительно все вбирает памятливое сердце человека в окружающем его мире. Мир! "И поземельный, и надземельный. Со множеством чудес - с лохматым псом, с бадейкой журавлиной. И журавлиной музыкой с небес".
Кладовая сердца безмерна, в ней поместится все, из чего, по кровинке, по живой клеточке, вызревает самое нетленное, а потому и самое драгоценное чувство, которое люди нарекли любовью к Родине. Что касается родной земли, то трудно сказать, чего за нее больше пролил наш народ - пота ли своего, крови ли. Скажем только, что того и другого пролито так много, что сравнение с морем и даже океаном не представляется гиперболой. Потому-то и дорога она нам до спазм в горле!

Она ведь нам
Не с полочки досталась,
Родная наша,
Кровная страна,
А с-под огня,
С-под шомпола,
С-под пики,
С-под страшного
разора-грабежа.

Наконец, является образ Советской страны, редчайший по емкости и по громадной смысловой нагрузке: "Земля земель сомноженных народов, соборный свод согласных языков".
Исповедуясь в любви к Родине, поэт не забывает о своей причастности ко всей планете, о нашей ответственности перед Землей в глобальном смысле. Это ее имеет он в виду, восклицая:

Великая!
Она летит во мгле,
Ракетной скоростью
До глобуса уменьшена.
Жилая вся...

В том-то и дело, что "жилая вся", -- можно ли хоть на минуту позабыть о ней, о ее судьбе, о нелегкой доле Матери всех матерей! Стрельбище, увиденное Егором Исаевым в Австрии, под Веной, в поэме "Суд памяти" перенесено на Рейн, но это ничего не меняет: и здесь те же гитлеровцы обучали будущих убийц меткой стрельбе. Сюда, на кладбище свинца, приходит однажды безработный немец по имени Герман Хорст, бывший солдат вермахта. Его осеняет: свинец - это же деньги. "Он будет пули отливать. Как все, и есть и спать". Не думать, "чье сердце, грудь и чей висок придется им прошить...".

А память?
Память - на замок,
Чтоб не мешала жить!

Вот, вот где сокрыта, может быть, самая большая опасность для всего человечества - упрятанная на замок память! Ее во что бы то ни стало надо разбудить. Не доверить ли эту священную миссию Матери, сердце которой в конце концов, по образному выражению Кайсына Кулиева, раньше и прежде всего принимает все пули всех войн. И Егор Исаев отыскивает для нее потрясающей силы образ: "Босая Память - маленькая женщина".

Она идет,
Переступая рвы, --
Ей не нужны ни визы, ни прописки,
В глазах - то одиночество вдовы,
То глубина печали материнской.

Поэт -- патриот, гуманист и интернационалист - и здесь не забывает сказать, что на голове этой Босой Памяти, маленькой женщины, меняются платки - "знамена стран, войною потрясенных". Тут и французский, и польский, и чешский, и норвежский флаги... Но по величине взноса в Победу над фашистским варварством "...дольше всех не гаснет на плечах багряный флаг страны моей Советской".
И - торжественный аккорд:

Она идет,
Покинув свой уют,
Не о себе - о мире беспокоясь.
И памятники честь ей отдают,
И обелиски кланяются в пояс.

Поражаешься высокой образности не только отдельной строфы, даже строки. Дрожь пробегает по коже, когда наталкиваешься на такое: "По рытвинам, по комьям змея стекла, как тихий жуткий гром..." Встречали ли вы когда-нибудь такое уподобление: "Подсолнухи - сезонные леса..."? Или - о гармонии: "В ней море было свадебного пыла и больше моря - на душу души". Или: "Патронный цех - как макаронный цех". Но это еще полбеды, это лишь похожесть технологии, но в цехе том: "Скрывалась пуля ростом с ноготок - праматерь всех снарядов и ракет". Образ нарастает и получает, наконец, свою мрачную завершенность: "Патронный цех - как похоронный цех".
Жуткому, отвратительному лику несправедливой, грабительской войны поэт противопоставляет Землю труда и плодородия. Едва ли не самые изумительные строки посвящены труду на родной земле:

Ты чуб наводишь, --
Пришла пора:
Кормилица,
Опора,
Земля твоя
Наляжет на тебя:
А ну-ка, мол, охочий,
Поворочай
И подержи,
Как я тебя держу...

Ну, как тут не вспомнить кольцовские песни пахаря (недаром же и Егор Исаев - воронежец!). И для орудия крестьянского труда приберег он в своем сердце удивительно нежные слова:

Ждала тебя,
Посверкивая жалом,
Пресветлая
И легкая с руки...

Это о косе. Но с большей еще любовью - о тягловой лошади, с которой не могут состязаться в выносливости красавцы иноходцы. Для нее - "навалом степь... в снопах, в мешках, а сверх того - фуражка, а под фуражкой - думы мужика". Думы эти, конечно же, потяжелей любого груза. Поэт-философ исследовал их в длину и глубину исторических судеб нашего народа - ни о чем, кажется, не позабыл, проникая памятью в самые дальние дали, отыскав на этой дороге вечной памяти кремень-слезу, в которой сплавились все беды, все печали, все утраты и вместе с тем все радости в суровой и славной судьбе наших народов, в судьбе нашего Отечества, истерзанного ныне, не верящего в свое бессмертие.
Я начал разговор о своем друге-поэте, вспомнив время, когда мне было двадцать семь лет, а ему, тогдашнему, меньше на целых семь годов. Но мы считали себя ровесниками. Я тогда был темнорус, а он - блондинист. Я неумолимо подвигаюсь к своему восьмидесятитрехлетию, а он, как бы вдогонку, поспешает за мной: ему исполняется семьдесят пять. Теперь - по волосам, во всяком случае, мы поравнялись: оба стали блондины. В канун своего юбилея, вот в эти дни, он написал и о себе, и обо мне, а получилось - о всех ветеранах:

Мое седое поколенье -
Оно особого каленья,
Особой выкладки и шага
От Сталинграда до рейхстага.
Мы - старики,
но мы - и дети.
Мы и на том,
и этом свете.
А духом все мы - сталинградцы.
Нам Богом велено: держаться!

И в заключение - несколько слов о том, почему я предлагаю эту свою статью и новые стихи замечательного поэта-фронтовика газете "Советская Россия". Потому что и я, и Егор Исаев, да и, уверен, большинство ветеранов Великой Отечественной - все мы горячо, душой и сердцем любим эту газету, читаем ее, выписываем ее, необыкновенно дорожим ее словом. Считаем ее СВОЕЙ! И желаем родной газете новых успехов, новых читателей и подписчиков.

Михаил АЛЕКСЕЕВ,
Герой Социалистического Труда.