Все правдисты сердечно поздравляют своего старшего друга со знаменательной датой!

На страницах нашей газеты были напечатаны многие статьи Виктора Розова и беседы с ним. Хотелось, чтобы в юбилейный день опять прозвучало его слово, но Виктор Сергеевич сейчас болен. Потому предлагаем беседу (с небольшими сокращениями), состоявшуюся некоторое время назад и вошедшую в книгу “Лица века”, где можно прочитать ее в полном объеме.

Из беседы писателя Виктора РОЗОВА с обозревателем “Правды” Виктором КОЖЕМЯКО

Виктор КОЖЕМЯКО. Виктор Сергеевич, вас вполне можно назвать свидетелем века. Давайте с этого и начнем сегодня наш разговор.

Виктор РОЗОВ. Да, этот ХХ век почти целиком я прожил. Изобиловал он разными разностями. Были и хорошие времена, и невыносимо тяжелые...

Дело еще в том, что человек о каком-либо времени судит по собственной судьбе. Моя судьба была очень суровой до 36 лет. Крайне суровой. Но... счастливой. Вот что поразительно! Скажем, сейчас я более обеспечен, чем тогда, гораздо более обеспечен, но я, как ни странным может показаться, — более несчастен. Да что там, я просто несчастен по сравнению с теми временами, когда было мне и холодно, и голодно, и припев в доме был: “Мама, нет ли чего укусить? Дай какой-нибудь кусочек хлебца!”

Когда маленький был, можно сказать, многое воспринималось бессознательно. Голодовки тех лет, беспризорщина после гражданской войны... И многое потом стало понятно, во всяком случае, объяснимо. Произошел ведь великий слом — революция. Но почему же тогда, в те времена и позднее, я чувствовал себя счастливым, а теперь — нет?

Вот сейчас — мы сидим с вами в теплой комнате, чистой и уютной, и не видно вроде бы вокруг той разрухи, но — боли в сердце неизмеримо больше, чем тогда! И это не только потому, что тогда я был очень молод и молодость сама по себе кипела и радовала. Нет, суть в другом. Не может же меня оставить, допустим, сознание того, что если в гражданскую войну было два миллиона беспризорных детей, то сейчас — тоже два миллиона. Или даже еще больше! Казалось бы, без войны...

Это для меня совершенно необъяснимо. Вернее, я могу объяснить лишь как следствие неслыханного и невиданного ограбления народа частью общества. Ну как назвать ту часть? Их называют иногда почему-то “новыми русскими”, называют нуворишами. А надо говорить прямо — воры! Называть вещи своими именами. Впрочем, и воры — для них, пожалуй, слабовато. Вор — он на чем-то себя останавливает. А эти... хищники! Хищнику надо все больше, больше, больше. Он ненасытен! И чем это кончится, какая будет развязка — предугадать не могу. Но тревожусь, скажу вам, очень. Потому что может произойти какой-то ужасный взрыв в обществе. Такой взрыв, что только щепки полетят от всего этого!

Сейчас разделение общества на супербогатых и сверхбедных настолько велико, пропасть между ними так глубока и широка, что не знаешь, как разрешится этот вопрос. Тут нужна какая-то величайшая мудрость, чтобы обошлось без миллионных человеческих жертв. Вот это — первое, пожалуй, что больше всего сегодня меня волнует.

Второе, о чем хочу сказать: государство наше приобрело уголовный облик. Поразительно, что происшедшее буквально на глазах перерождение значительной части нашего общества — неслыханная, массовая уголовщина! И тоже — не видишь тут ни конца ни края. Порой возникает чувство, что уголовные элементы захватили уже буквально всю страну, начиная, конечно, с самоro верха. И не знаешь, что же против этого делать...

В.К. Выходит, Виктор Сергеевич, вы за социализм.

В.Р. Одни люди живут более богато, другие — менее, но бедных нет! Вот это, по-моему, справедливо.

В.К. А сейчас неизвестно, куда мы идем. То есть куда ведут. Хотя догадаться можно — отнюдь не к хорошему, не к лучшему...

В.Р. Получается для многих, даже для большинства, бессмысленность жизни. Очень остро ощущаю эту бессмысленность!

У нашего общества была идея, большая советская, социалистическая идея, которая его объединяла и вела. Вообще, на протяжении всей нашей советской истории благороднейшие идеи человечества — идеи добра, справедливости, равенства и братства — играли очень большую роль. В том числе во время самой великой войны — Отечественной. Идея Родины, которую нельзя не защищать, даже ценой собственной жизни. Потому что она, Родина, — выше всего и дороже.

В.К. Я хотел о вашей “малой родине” спросить. О Костроме. Что она для вас? Тянет ли душу туда? Что при встрече в душе возникает?

В.Р. Ну это возникает, наверное, у каждого человека. Там, где ты рос, где духовно родился, а Кострома именно моя духовная родина, потому что физически я родился в Ярославле, но жил там совсем немного. В Костроме я впитал все лучшее, что мне внушалось, начиная с матери и отца. Друзья мои дворовые, школа, книги, которые читал, Волга, Молочная гора... Этот охватывающий душу простор!

В.К. Чувство Родины в большом и даже великом смысле начинается, видимо, все же с так называемой малой родины?

В.Р. У меня — да. А за всех говорить не берусь. Очевидно, для других наций их родина — это тоже Родина. И тоже есть любовь к Родине, какое бы государство ни было. Я-то считаю: у англичан, французов, японцев, китайцев, вьетнамцев, испанцев — да у всех свои корни.

Испанцы не отдают свою Испанию, и англичане не отдают свою Англию, французы — свою Францию, даже какая-нибудь маленькая Голландия, или Дания, или Бельгия... Во всех этих странах я бывал, и везде чувствуется дух Родины.

В.К. А у нас? Что же происходит у нас? Раствориться хотим?..

В.Р. Идет атака, чтобы истребить у нас чувство Родины. Уже территорию разбили, военный приоритет Америки безусловен — ей только

сейчас не хватает убить наш русский дух. Вот и идет разложение русского духа всеми способами. С одной стороны, жвачкой, рекламами

всякими, пропагандой всего заграничного, а с другой — искусством западным, то есть в основном американским кино. Всегда с погонями, всегда с убийствами и часто с безнравственностью. Это — самое главное!

В.К. Да, убийство русского духа...

В.Р. Покушение на русский дух. Его растлевают всяко. В том числе материально. Смотри, дескать, вон тот человек получает сколько — и ты можешь, если будешь делать то-то и то-то. Пусть и грязное, подлое, мерзкое. Ой, даже говорить об этом не хочу... Выброшен же лозунг: каждый отвечает за себя сам и живет в одиночку, а государство вроде вообще ни за что не отвечает.

Наше советское общество в этом отношении было гораздо более справедливое. Хотя мы жили всегда скромно, но во всяком случае обеспеченно. Мы знали, что 14-го зарплата, и она была — 14-го, а не 15-го.

В.К. Не искушали нас “золотым тельцом”. А теперь он воздвигнут в полный рост.

В.Р. Брошен “позолоченный крючок”, на который клюют люди. И все делается, чтобы они поглубже его заглотили.

В.К. Погубят нас этим вконец, как вы думаете?

B.Р. Испытание нам выпало суровое. Очень суровое!

В.К. Дух или заплывает салом, или разлагается, растлевается.

В.Р. Я до 36 лет жил бедной жизнью, иногда очень бедной, голодал, и одеться не во что было. Но, как уже говорил, я был счастливым. Это парадокс, однако это — реальность.

В.К. Вы мне рассказывали о счастье, испытанном тогда после мхатовских спектаклей...

В.Р. Великое было счастье и радость — любимые театры. Книги, конечно. Музыка, выставки, да и все окружение... Свое представление о ценностях было. Идет нарядно одетый человек — ты смотришь: ах, как красиво! Но, кроме этого ощущения, что идет красиво одетый человек, ничего и нет. Не то что: вот мне бы так!..

В.К. То есть зависти не возникало?

В.Р. Никогда.

В.К. И что бы вы еще отметили как наиболее характерное для своего поколения?

В.Р. Дружба. Отсутствие пьянки — мы водку попробовали, я уж и не помню когда, взрослыми... Верность слову. Трудолюбие. Честность. Полное отсутствие карьеризма! Полное... И — никакой погони за деньгами.

В.К. То есть деньги нужны просто для жизни, но никакой специальной погони за ними, поглощающей душу?

В.Р. Именно.

В.К. Отсюда, наверное, и такое настроение ваших пьес — светлое.

В.Р. Я оказался в Костроме в самой обычной школьной и дворовой среде, но — идеальной.

В.К. А чувство Родины тогда уже было?

В.Р. Вы знаете, слов-то этих высоких не было.

В.К. Это я понимаю. Но дело не в словах. А ощущение... Ведь вот началась война — и вы же пошли воевать. Добровольно. И сколько пошло...

В.Р. Я в книжке написал. Когда решался вопрос, идти мне на войну или не идти, я мог не идти, был белобилетник, меня и из военкомата отправили: “Чего ты пришел? У тебя белый билет!” А я пошел. Понимаете, как-то нехорошо иначе... В пьесу “Вечно живые” я вставил фразу — Борис отвечает: “Я должен быть там, где всего труднее”. А всего труднее было на фронте.

В.К. Как вы думаете, сейчас совсем это утрачено?

В.Р. Нет, и сейчас есть увлеченные люди. Не хищники. Я уж не говорю о старшем поколении, которое держится в целом очень достойно. Однако и молодое поколение в чем-то меня радует, хотя оно разное. Многие, к сожалению, сворачивают с пути истинного. И тут общая обстановка, которая у нас создана, конечно, сказывается.

В государстве сейчас ведь по всем статьям плохо. Бюджет... Дома разваливаются. То и дело стреляют. А что такое с самолетами, которые постоянно падают?

В.К. Русская семья, наверное, тоже поддерживала всегда русский дух, о котором вы говорили. Что для вас это понятие — русский дух?

В.Р. Очень большое. Очень глубинное. Многие столетия ведь складывался он, этот дух, который мне так мил. Люди бездуховные часто говорят: вот вы превозносите свой национальный дух, русский дух, вы — националисты, шовинисты... Но я не считаю, что, если, скажем, татарин исповедует свою религию и следует своим татарским обычаям, он обязательно националист или шовинист. А почему же обвиняют нас?

Мне иногда кажется, что во многом от тех же американцев такое идет. Потому что вот там этого нет. Ведь не скажешь “американская духовность”.

В.К. В самом деле, не звучит.

В.Р. “Американский дух” — так можно сказать, но полуиронически. Потому что американский дух — это как раз бездуховность. А у нас... В каком веке духовность наша возникла, в каком тысячелетии и как — на это я ответить не берусь, тут ученые пусть отвечают. Но это не только уклад жизни.

Русский дух для меня — это Чехов, Достоевский; понятно, всех, даже очень ярких выразителей русского духа в великой русской литературе, не перечислишь. Вот говорят о загадочности русской души, и она действительно в чем-то загадочная, и для меня загадочная, удивительная, эта русская душа...

В.К. А в чем, Виктор Сергеевич?

В.Р. А в том, что не до конца она мне понятна. Вот хотя бы один случай недавний. Сидит возле ермоловского театра инвалид — без ноги или без обеих ног, перед ним кепка, в которую денежки бросают. Я иду и тоже наклоняюсь, чтобы бумажку какую-то положить... А мне трудно наклониться, у меня нога, как вы знаете, на фронте подбита. И вдруг он посмотрел на меня так удивленно и воскликнул: “Да ты же сам инвалид!”

Я уже говорил, мы действительно сдали очень многое. Как в первый период Великой Отечественной. Мы сдали тогда Брест, сдали Минск, сдали Киев, Одессу, Смоленск — до Сталинграда. Но что было потом? Был Сталинград.

Вот и сейчас. Страна разбита на куски. Фабрики и заводы стоят. Поля не убираются. Мы сдаем, можно сказать, город за городом. Приезжают какие-то дряхлые “роллинг стоуны” — и вокруг них устраивается странный ажиотаж.

Да, мы отступаем пока на всех направлениях. Но я верю: наступит наш Сталинград!

В.К. Все-таки верите?

В.Р. Верю. Очень трудно, конечно, будет поправлять все, что с нами сделали. Но — все вернется на круги своя. И русская культура, и наука, и экономика наша с мощнейшим ее потенциалом. И Союз наш вернется — Союз, разрушенный ужасным событием, Беловежской Пущей. Потому что мы были и есть интернационалисты.

Вот это слово сейчас почти не употребляется. Между тем я считаю себя интернационалистом. Я — русский патриот и интернационалист. И это ведь одна из особенностей русского духа — умение понимать другие народы и жить с другими народами.