13 лет минуло с трехдневного правления злополучного ГКЧП, которое завершилось в конечном счете крушением великого Советского Союза.

Счет черных дней приближается уже к пяти тысячам, а память все возвращает к тем давним событиям, ум и сердце ищут объяснения тяжелейшего для страны слома в 91-м. Что произошло? Почему? Сегодня мы публикуем два человеческих документа: монолог-признание защитника «ельцинской свободы» и суждения якутского ученого-философа.

Может, я и не прав, но утешительное, как наркоз, слово «стабильность» сегодня вызывает во мне приступ тошноты. «Стабильность» — это значит, все уже смирились с тем, что есть. А что есть в нашей жизни, доведенной до какой-то ручки дикой кассовой борьбой — когда одни нелепо обожрались и не знают, что еще сожрать, а другим жрать нечего?

На смену злому культу личности пришел не менее злой культ наличности. Медовое побоище — с одной руки, с другой — фабрика слез, выдавливающая по капле из человека человека. Народ — стадо овец, погоняемое стадом пастухов, а точнее — стаей им же избираемых волков. Депутат — пламенный борец за собственное благополучие. Астрология — наука о влиянии небесных светил на людскую темноту. Адвокат — представитель организованной невинности в процессе поворачивания дышла. Церковь — игольное ушко, расширенное до величины верблюда. Благотворительность — забота о нищих, умножающая их поголовье. Разоруженные силы. Банкформирования. Порнокопытные. «Купите девушку, недорого!» «Опрокинуть на деньги». «Погладить лоха». И главное отличие от опрокинутого в 91-м строя: все научились врать хитрее — и криминал там правит бал.

Короче, людоедство в чистом виде. Оно и ест людей — по миллиону в год: здесь и вошедшие уже в привычный обиход серийные убийства, и вышедшая из него любовь к потомству, и самоубийства — только официально 60 тысяч годовых.

Ну да и хрен с ним! — привычно отзывается в опустошенных нынешней борьбой за выживание сердцах. И мухи попадают сослепу под мухобойку — ну и что? Не складывать же другим мухам крылья оттого!

Для мух — вопросов нет. Но весь вопрос для нынешнего общества, попавшего под ту же мухобойку: мы чем-то, в сути, отличаемся от мух или уже ничем не отличаемся?

Если ничем, тогда эта стабильность в самый раз: кто смел, тот и съел; кто не успел воткнуть в съестной сироп свой хоботок, тот опоздал. И наша жизнь — только игра, где неудачник плачет и никто ни от чего не застрахован, кроме президента — гаранта этого стабильного людского вырождения.

Все признаки его сегодня налицо: человеческих книг у нас больше не читают, литературные журналы не выходят. В ходу одна бездумная эстрада, где все употребительней уход от людской речи в дочленораздельный лепет: «Попробуй м-м, м-м, попробуй джага-джага», «Я буду честно, честное ё!» Любовь — такого слова больше нет, есть «трахаться» или «любовь-морковь». Московский «Вестник по вопросам семьи и детства» сообщает: в Москве сейчас на каждые три брака два развода. Что «наряду с ростом внебрачной рождаемости влечет значительное увеличение неполных семей...»

И еще — рост невидимых миру, не желающему ничего видеть, сиротских слез — да хрен и с ними! Поскольку слова «совесть» тоже больше нет: «Сами же знаете: сейчас такое время, рыночное — продается все!» Или: «Я плачу только тем, кто ко мне приходит с автоматом, остальных кидаю. Замучаются в арбитраже пыль глотать!» И можно строить жизнь с ее хрустальными дворцами по Рублевке не то что на слезе невинного ребенка — на целом Ниагарском водопаде таких слез.

И все-таки, мне кажется, этот духовный крах не может быть полным. Какой-то человеческий инстинкт, заложенный в нас на генном уровне, неистребим. Точнее даже сказать так: мы все равно останемся людьми — если пройдет текущее затмение, или не останемся никак. Нельзя понизить уровень сознания макаки до уровня лягушки, не останется макак. А уровень лягушки до амебы — кончатся лягушки. И человеческую душу нельзя низвести до обезьяньей — не останется людей.

Но отчего это затмение? Откуда эта корка, закупорившая наш природный человечий родничок? На мой взгляд, это все ягодки двух путчей — 91-го и 93-го, уже довольно отдалившихся от нас и призабывшихся, но глубоко определивших наше нынешнее бытие-сознание.

Я на обоих этих путчах был — и нипочем не соглашусь, что большинство защитников Белого дома в 91-м составляли подкупленные за какие-то коврижки негодяи. Скорей уж идиоты, из числа которых я не исключаю и себя. Поскольку совершил там личный подвиг — и не потому, что был каким-то исключительным героем, а потому, что был как раз в указанном числе.

Когда утром 19 августа по телевизору вдруг оборвали все тогдашнее кино и между траурным кордебалетом показали выступление ГКЧП с его дрожащими неискренне руками, я искренне рванул к метро — и вышел на проспекте Маркса. Аналогично поступили и другие телезрители, поскольку есть незыблемое правило: взялся за грудь — скажи что-нибудь! А эти сразу задрожавшие путчисты, что-то невнятное пробормотав, наехали тупыми танками на грудь — и ни гугу.

И мы, уже довольно избалованные митинговой вольницей, тотчас давай, как женщина при неумелом абордаже, этим молчунам сопротивляться. То есть выходим из метро, видим зажавшуюся в переулках бронетехнику — это против нас-то, мирных граждан! — и начинаем выяснять, где эпицентр насилия. Через мгновенное шу-шу, сработавшее лучше захлебнувшихся отсутствием команды военраций, узнаем: у Белого дома, резиденции российского, имени Ельцина, правительства. И, как ручейки с гор, образующие дальше реку, стекаемся со всей Москвы туда.

А там уже другие, или впрямь подкупленные, или просто более ретивые, строят баррикады, тащат арматуру — а те же бронетанки выстроились колонной по Новоарбатскому мосту. И в своей пугающей и раздражающей одновременно немоте стоят как воплощенное насилие — тогда как с нашей стороны все больше набирает обороты это самое шу-шу. Главный его предмет — где Ельцин, сможет к нам прорваться с его дачи или нет? И как, с ним или без него, мы, не имея тех же танков, сможем супостатов победить? А что их надо побеждать — это вошло в умы само собой, в этом сам их дрожащий вид, не восполнимый никакой броней, всех сразу убедил.

И дальше — первый ключевой прорыв. Наша пока единственная сила связи — это самое шу-шу, чем даже не пытались овладеть путчисты — доставляет: Ельцин прорвался! Ну уже ура! И тут он делает свой самый выигрышный в этой схватке ход. Влезает посреди толпы на танк и говорит то самое трибунистое слово, так и не прозвучавшее с той стороны, которого больше всего ждала вся наша скомканная грудь. То есть читает свой указ, что те бронемолчальники — насильники и негодяи, но он их всех сметет, а нас спасет, — и мы подобно той же женщине уже готовы со всех ног отдаться избавителю. Ибо народ и женщина в подобном случае едины: их только правильно погладь, одушеви — и сами выцарапают за тебя сопернику глаза. И мы воодушевленным строем дальше двинули к мосту — где эти танки все показывали нам, как всуе выставленный срам, их не стреляющие пушки.

Кто-то из мозгового штаба, работавшего в Белом доме куда лучше, чем ГКЧП, нашел и выдал всем прием, как брать за грудь тех, кто сперва хотел взять нас. Идти к тем танкам с миром и вступать в контакт с их экипажами, одновременно в виде жеста доброй воли предлагая им бутерброды с кофе. И потом уже везде, где появлялись эти пугачи, возникали юркие «девятки», из которых доставались ведра этих бутербродов — чем снаряжались, как боеприпасами, ходившие на штурм танкистов добровольцы. И в 91-м эта жрачка своей бронебойной силой даже превзошла чеченские гранатометы, из которых в 95-м крушили в Грозном федеральную броню.

И вот когда только зашла эта еще несмелая контактная попытка на мосту, туда влетел армейский бобик, из которого выскочил полковник с автоматом на плече: «Всем назад! Уйти от техники!» Его угрюм-лицо, известное потом на всю страну, было в лихом поту, он шел стремительно от танка к танку, разъединяя, как расстежка «молнии», людей по обе стороны брони.

Но как раз около меня произошла какая-то заминка, мирные люди попытались что-то ему высказать, но он тявкал низким басом:

— Я офицер, у меня есть приказ стрелять! Могу сейчас всех положить! — И его рука нервно шарила по цевью оружия.

Тут-то я, уполномоченный всеобщим героическим порывом, и выскочил, как грудь из лифчика, на супостата:

— Какой ты офицер! Говно! Когда русский офицер получал такой приказ, он пускал пулю в лоб себе, а не в детей и в женщин!

И мой дрожащий на высокой ноте голос возымел вдруг совершенно неожиданное действие. В лице полковника что-то сломалось, он весь побагровел, на месте развернулся — и сквозь победоносно расступившийся строй граждан затрусил прочь. И сразу все разъединенное им снова состегнулось — и уже не разъединялось до самого победного конца.

Я на той защите осажденной крепости провел практически все трое суток и могу засвидетельствовать: героизм действительно там бил ключом. Тогда еще никто не знал: будет расстрельный штурм нас или нет? Слухи, носившиеся возбужденно по людской цепи, периодически клонились то к тому, то к другому. А мы все же поочередно отъезжали по домам — урывками поесть-поспать, но когда слышалось, что вот сейчас расстрел начнется, никто уже не покидал позиций.

Впрочем, все это было уже не раз описано и показано в самом лестном для победоносцев виде. На этом многие — кто прямым, независимо от кривых целей, мужеством и риском жизни; кто своевременной отступной трусцой — сделали себе головокружительные карьеры. Как говорили тогда: из майоров — сразу в генерал-майоры. Но вот каким бесславным образом окончилась эта эпопея для меня.

Когда наконец разнеслось, что наша взяла, Горбачева вызволили, а путчистов арестовали, большинство из нас, как бы сдав вахту, с легким сердцем стало расходиться. Но назавтра я не устоял перед соблазном победителя вернуться на победоносные места. И удивился, что толпа у крепости, которую уже не надо было защищать, лишь еще больше выросла — но ни одного из знакомых по минувшим суткам лиц я там уже не увидал. И чтобы найти их, двинул в гущу, уже организуемую, как на былых парадах, какими-то прежде не виданными здесь смотрящими.

И мне один из них: «А ты куда? Тебя здесь не стояло!» Я по инерции минувших суток хотел легко пройти через него — как накануне через броневой заслон: «Это тебя здесь не стояло! Я здесь три дня стоял, тебя не видел!» — «Ну так смотри! Я здесь сейчас стою!» И обновленная толпа, пришедшая на безопасный уже плац-парад, сейчас же с чувством хорошо отлаженного тылового локтя вступилась за него, а не за меня. И я почувствовал, что эта тыловая смычка, пожалуй, будет посильней всей лобовой брони.

Но я дальше не стал качать права и, так и не найдя из тех знакомых никого, отправился с досады досыпать домой.

Там-то весь ужас пробуждения после победоносного вчерашнего и доконал меня — когда по телевизору зашла фиеста этих перехватчиков победы, и моей в том числе. То есть тот перекошенный уже на добивание страны, под маркой добивания ГКЧП, концерт на Белом доме с Ростроповичем и прочими, пересидевшими в щелях весь страх и риск и вылезшими тут валить Дзержинского — а с ним и всю страну. Я-то, как и другие идиоты, мнил, что защищал ее, а оказалось — предал в руки мародеров, тут же раскравших ее по частям и опрокинувших в дальнейшую разруху и братоубийственную нищету.

Да, я действительно не ведал, что творил, чем не хвалюсь и не винюсь, в чем лишь чистосердечно сознаюсь. Но мог ли в этой злополучной схватке как-то все же победить ГКЧП, чьи цели: сохранение страны, недопущение дальнейшей бойни — при всем его ручном дрожанье были все же благородней, чем у победителей?

Я думаю, никак: там был ему чистый цугцванг, то есть такое положение в шахматной игре, когда любой следующий ход лишь ухудшает положение попавшего в него.

Ну, скажем, вовремя арестовали б Ельцина, убили б даже. Легко вообразить, какой бы это сразу стал святой — еще тот, легендарный друг народа образца 91-го, а не то пьяное позорище, которое обрыдло всем уже потом. Уже упущенный вчерашними отцами нации народ ни за что б ни заточения его, ни убиения тем паче не простил — и его именем, руками беззаветно рвавшихся к своей наживе выжиг все равно бы их свалил.

Я помню, как одна интеллигентнейшая дама той поры чуть не выцарапала мне глаза, когда я усомнился, что Ельцин, став секретарем Свердловского обкома, переехал в общежитие, чтоб жить ближе к народу. Потом, уже в самом Екатеринбурге, я спросил: что-то такое было в самом деле? Да, было: для себя и ближней знати он построил ихний дом-дворец на набережной Исети, а чтобы не платить квартплаты, провел его как общежитие при Доме колхозника. Но его миф, в творении которого он превзошел все прежнее партийное вранье, тогда имел невиданный успех и требовал для развенчания такого мастерства, какого у гэкачепистов не было и близко.

Отдать команду на расстрельный штурм — опять же люди, воспаленные мечтой столетий о свободе и бескрайней колбасе, стояли б насмерть — и путчисты утонули б в пролитой ими крови. Поскольку Ельцин в самом деле бесподобно раззудил эту мечту: товарная интервенция, снижение цен на все, подъем зарплат — и так далее, вплоть до клятвы лечь на рельсы, если обману. С одной стороны, так умопомрачительно еще не врал никто, с другой — известные артисты, академики, то ли впрямь обольщенные безумной сказкой, то ли как, клялись, что это исполнимо. И надо-то всего для этого — сковырнуть кучку старых партократов! Ну вот такой народ у нас: хоть ты в него стреляй, он будет верить в чудеса халявы, «МММ», «Хопры» и прочие инвесты; Ельцин эту сказочную веру оседлал — и победил.

А что могли в ответ сказать путчисты — кроме банальной и отвратительной народу образца 91-го истины, что дармовой сыр бывает только в мышеловке? Но они и это даже не сказали — так, чтобы дошло до сердца, до ума. А стали в высшей степени неубедительно порочить пламенного соблазнителя — что, как известно, только поднимает такового во влюбленно устремленных на него глазах.

Любви народной — вот чего эти путчисты не снискали, каким-нибудь ярким поступком, искренним, разящим в сердце словом, которое, как подвиг декабристов, не сработало б тогда — взошло б потом. А без того, как ни были б благи их цели, толку от них ноль. И этим их провал был предречен.

Победа белодомцев в 91-м предрешила и их поражение в 93-м. Мой друг, оперный певец с чистейшим музыкальным и житейским слухом, все те же трое суток отработавший живым щитом в той же массовке, потом сказал: «Когда я понял, кого защищал и за кого готов был пролить кровь, то дал себе зарок: ни при какой погоде больше в политику не лезть. Ничего грязней на свете нет, она замажет тебя, если даже сунулся в нее из самых лучших побуждений». И в 93-м на защиту атакованного новоявленным тираном бастиона, уже с Руцким и Хасбулатовым, многие принципиально не пошли — памятуя, как глупо лопухнулись в прошлый раз. И, может, отчасти поступили правильно — если припомнить, что Руцкой, поднявшийся затем на своих терниях до курского губернатора, ничуть не уступил своим дальнейшим вероломством Ельцину.

Но при всем том гражданское непротивление тлетворному насилию и беззаконию само есть зло. И потому я, уже не обольщаясь дважды предавшим — сначала коммунистов ради Ельцина, а потом наоборот — Руцким, на те же грабли вновь сознательно пошел. Сейчас же от омоновца, гонявшего народ на подступах к Белому дому почище прошлых танков, получил дубиной по хребту, но вышел еще до кровавой на сей раз развязки из рядов его защитников отнюдь не потому. А потому, что очень скоро понял, что на сей раз дело Руцкого с Хасбулатовым, уже во многом очень личное, обречено.

Что там ни говори, но в 91-м Белый дом превосходил своих противников прежде всего умом, а тут решили взять верх силой. Те мифотворцы сразу поняли, что против танка этим не попрешь, надо искать другие способы — и их нашли. А тут и не искали. Лишь только своим пострадальным нимбом стали привлекать сочувствие необходимых для победы масс, как тут же угодили в очевидную ловушку: пошли на силовой пролом.

А этого-то только их противники и ждали, чтобы сказать тем щитовидным массам: смотрите, это ж никакие не страдальцы, не овечки! А сами лупят по останкинской святыне, где сам Влад Листьев для страны творил Поле Чудес! Ясная сила, что таких злодеев, покусившихся на самое святое, лишь из танков и давить. И самый прогрессивный на тогда сельхозписатель Юрий Черниченко еще ударил в ностальгические струны: «Додавите гадину!»

И когда танки Коржакова, в отличие от танков Лебедя, сорвавшего свой банк на том, что не стрелял, по недалеким окнам стрельнули, — пришедший на расстрел, как на ток-шоу Листьева, народ чуть не слал с него приветы родным и близким. Еще сработал на кровопролитие такой засыл: что если эти победят, сразу отменят ваучер на «Волгу» — и даже, по последним выкладкам Чубайса, этих «Волг« уже на каждого приходится не по одной, а по целых две!

Ну раз по две — хотя никто еще не видел ни одной — тогда, конечно, бей руцких, спасай халяву! И этот не зажегший массового героизма бунт загашен был, по самому большому счету, не из танковых орудий, а безучастием отпавшего от него большинства. Которое уже стихийно поняло: как ни бунтуй, в конечном счете победят эти «они», способные сейчас же изменять всему и вся и ставящие нашу жизнь в копейку. Но только недопоняли при этом, что не бунтовать совсем — не будут ставить и в копейку!

Оба путча 90-х оставили в нашем народе чувство глубокого духовного опустошения, кровь была пролита напрасно — и даже вовсе с отрицательным итогом. В 91-м наши лучшие порывы, напитанные литературным бумом перестройки и всей прежней, еще с декабристов, человеческой мечтой, нас вывели, как на Сенатскую площадь, на защиту черт знает кого. И перехваченный этими черт знает кем героический порыв, размененный на шкурную монету и приведший к краху и позору всей страны, посеял в нас аллергическое отвращение ко всей духовной пище, замененной дальше всякой астролябией и эстрадной похабелью. Народ отверг саму идею лобовой борьбы за свои права, увидев дважды, что на этом поле, обагренном кровью бесполезных жертв, впредь процветают негодяи.

Поэтому сегодня при всем нестерпимом неравенстве, попрании всех божеских и человеческих законов и торжествует эта самая «стабильность». Синонимичная утрате той человеческой первоосновы, без которой нация — уже не нация, а понукаемое, и все чаще даже не родными пастухами, стадо.

И мы для остального мира, который прежде преклонялся перед нашими завоеваниями и достижениями, все больше делаемся чем-то наподобие докучной мухи, от которой одна грязь и зуд. Прихлопнуть нас еще нельзя — в силу нашего еще огромного количества, но меры к нашему сокращению уже принимаются. Мы заняты сегодня только выкачкой наших недр и воровством доходов от них друг у дружки. Во всем том, в чем были «впереди планеты всей», стали прочно позади. Два этих путча загубили в нас самое главное: веру в свою победу, волю к ней. Осталось только это же угрюм-лицо бездушной власти — и снова расчлененное, уже экономически, взаимоненавистное и безбудущное противостояние.

И потому я вижу наш национальный выход в единственной альтернативе этой стабильно хоронящей нас стабильности: в новом, третьем, путче, на что пока, как говорится, коксу не хватает. Но если на тех небесных звездах, на которые сейчас нелепо, но зачем-то все же смотрит наш народ, написано нам не издохнуть, этот кокс найдется. Но только раз в сто или в десять лет прийти на площадь, в одночасье победить там или продуть и разбежаться — толку ноль. Надо в душе стоять на этой площади и человеческую честь иметь всегда. Поскольку всем нам можно выжить только в виде человека, а в мушином виде — никогда. Это, конечно, страшно трудно, потрудней, чем одноразовый шприц головокружительного героизма. Но другого пути к жизни нет.

Александр Росляков