В солнечный, но не жаркий июльский день они лежали в лесопарке на берегу пруда на расстеленном в траве одеяле. Вокруг них бегали чьи-то дети. Другие дети плескались в воде. Но за высокой травой Дымов и Люся не видели ни тех, ни других, а лишь слышали их звонкие голоса. Темно-зелеными тучками над водой нависали густые ивы, и когда вдоль пруда пробегал ветерок, тучки эти колыхались серебром. Лесной массив окружал пруд со всех сторон, и только справа поверх деревьев торчали многоэтажные московские «башни». И если не смотреть на них, иллюзия выпадения из Москвы здесь была полная. В разгар лета на берегу окруженного лесом водоема мир казался таким беззаботным, будто в нем и не было ничего дурного.

     Достав из сумки шариковую ручку, Дымов положил бумажный лист на журнал, который только что читал, и на листе появилось: «У нас курорт почище Ниццы, не просто кайф, а благодать. И мы любые небылицы друг другу можем рассказать». Улыбнувшись, Люся добавила: «И рассказать, и похихикать, и поваляться на траве. Здесь все вокруг любовью дышит, и здесь мы дома, мы — везде». Дымов продолжил: «Как прежде, с рифмой не в ладу, зато в согласьи с чувством. С тобой готов гореть в аду, но лучше б жить в предчистье». Людмила не осталась в долгу: «Как прежде, с рифмой не в ладу, на каждое «ку-ку» — «ну-ну». На каждый твой вопрос ответ: «Сегодня койка на обед».

     — Совсем расхулиганилась, — засмеялся Дымов.

     Когда весь лист был исписан подобными глупостями, вспомнив, что она заместитель директора, Людмила начертала вверху: «Утверждаю» — и размашисто расписалась.

     — А теперь почитай вот это, — и Дымов положил на одеяло несколько отпечатанных на принтере страниц.

     — Ты в своем уме?! — тут же воскликнула Люся.

     — А что?..

     — Забыл про Листьева и Холодова?.. А в Калмыкии еще какую-то журналистку застрелили!

     — Листьева застрелили вовсе не за то, что чего-то там написал... «Он ставил шоу, славил капитал. Тот капитал его и укатал. Вполне закономерная мораль, хотя, конечно, человека жаль»... Холодов на свой страх и риск пошел по следу преступников... за что и поплатился. Я же всего-навсего — о массовом сознании наших с тобой сограждан... А Москва, надеюсь, не Калмыкия.

     — Хуже Калмыкии!.. Вспомни, что мы видели на Маросейке!

     — Там мы оказались случайными свидетелями бандитской разборки... Повторяю: моя статья лишь о том, сколь разобщенными и потерянными стали мы после расстрела Белого дома в 93-м... а вовсе не об «Автолюксе».

     — Зачем тогда Гриневых упоминаешь?

     — В качестве примера...

     — Я и говорю: не в своем уме.

     — Но кто-то о них должен сказать!

     — Только не ты!

     — Ты мне напомнила спектакль, который еще в советские времена разыгрывал студенческий театр МАИ, — засмеялся Дымов. — За кулисами пустой сцены слышится шум наподобие того, что бывает на бурном собрании... на сцену выскакивает один из участников «собрания» и, повторяя как бы в разговоре с собственной совестью «Конечно, конечно... но что я могу один?», начинает нервно ходить из одного угла сцены в другой... к нему присоединяется второй участник, третий, четвертый... наконец по сцене, чеканя шаг, марширует толпа человек в сто и дружно скандирует: «Но что я могу один?!»

     — А так и было... в ВЦ, где я раньше работала, тоже... до самого его разгона... в курилке, по одному, все «против», а вместе – «за»... даже за собственную безработицу.

     — И кто-то эту нашу особенность очень хорошо использовал... и продолжает использовать!

      Статья, набросок которой показал Люсе Дымов, называлась «Глухари и киллеры». Под заголовком стояло: «Памяти Петра и Ольги Гриневых, убитых в салоне «Автолюкс», и всех погибших, но не опознанных в пореформенной России».

     «Тот, кто хаживал с ружьишком по тайге, — написал Дымов, — знает, что нет ничего проще охоты на глухарей. Их бы только найти. Сидят тетерева на деревах и ничего вокруг не замечают, лишь собой заняты. Выстрел — и одна из птиц камнем падает вниз. А что остальные? Улетают? Прячутся? Сбиваются в стаю, чтобы напасть на охотника? Ничего подобного! Проводят взглядом погибшего «товарища» — и продолжают сидеть, где сидели... Во время Великой Отечественной отцы и деды наши были другими. Только на подступах к Сталинграду за честь, свободу и независимость Родины — в нынешней России таких слов и не услышишь! — лег в землю миллион мальчишек, называвшихся тогда красноармейцами. И напрасно кое-кто сегодня утверждает, будто поднимались те мальчишки в атаку только потому, что в их спины были нацелены автоматы заградотрядов НКВД. Где было взять Сталину столько заградотрядов? Бесстрашные и светлые души тех солдат — в песнях Великой Отечественной. И лучше тех песен нет и не будет.

     Что же с нами случилось потом?

     Первыми в атаку поднимаются лучшие. Они же первыми погибают. Не лучшие остаются жить. Последствия гибели то ли двадцати, то ли двадцати семи миллионов лучших начала сороковых годов мы и переживаем сейчас. Разве позволила бы Советская Армия уничтожить Советский Союз, если бы некоторые из ее молодых генералов уже не были киллерами? Те из них, что служили в дальних советских гарнизонах, завидовали тем, кто служил в Группе советских войск в Германии, а последние — тому, как жили американские и немецкие генералы. Вместе же взятые, они гораздо более думали о звездах на погонах, двухэтажных кирпичных дачах с подземными гаражами и продвижении своих отпрысков по службе, нежели о присяге и Отечестве. «Почему сын генерала не может стать маршалом? Потому, что у маршалов есть собственные дети». Обойти это правило можно было только с помощью пусть и небольшой, но победоносной войны. Хотя бы и в центре Москвы. И спустя два года после бескровной победы Ельцина над Горбачевым один из генералов, рвавшихся в маршалы, возглавил расстрел избранного народом органа власти, впервые применив советские танки против советских людей.

     При въезде на мост перед Белым домом, прорвавшись сквозь оцепление, под головной танк бросился какой-то юноша, и машина остановилась, а ее командир обратился за указаниями к генералу-киллеру. «Дави его к чертовой матери!» — ни на секунду не задумавшись, рявкнул в радиоэфир генерал. И командир танка выполнил его приказ.

     Но киллеры — не солдаты. Уже в следующем году генерал, расстрелявший последний Верховный Совет России, показал в Чечне, что воевать с настоящим противником он неспособен...»

     — Кого ты имеешь в виду? — спросила Люся, дочитав до этого места.

     — «Пашу-мерседеса»... кого же еще?

     — А про этого юношу откуда знаешь?

     — Летом 95-го я ездил на Нижнюю Волгу, с байдаркой, и оказался в одном купе с капитаном из Капустина Яра...

     — Капустин Яр... это где? — перебила Люся.

     — На поезде часа два от Волгограда в сторону Астрахани... оттуда первые советские ракеты запускались... выпили и разговорились... Этот капитан, тогда старший лейтенант, стоял со своим взводом в одном из оцеплений неподалеку от Краснопресненского моста... а его радиотелефон был настроен на волну, на которой Грачев вел переговоры с подчиненными... принимал доклады и отдавал приказания... и все, кто имел подобные радиотелефоны, слышали разговор командира танка с генералом. А старшему лейтенанту и его солдатам «посчастливилось» и увидеть то, что за разговором последовало...

     — А с какой стати этот капитан с тобой разоткровенничался?

     — Сказал, что с того дня спать не может... генеральский голос в ушах стоит... и тот московский парень... под гусеницами вновь тронувшегося танка... и как солдат потом в оцеплении рвало... а потом стрелять начали.

     — Ладно... почитаю дальше, — неопределенно произнесла Люся и взяла следующую страницу.

     «Тот октябрьский день покрыл позором не только тех, кто стрелял и командовал расстрелом Белого дома, но и всех москвичей...

     На другой день после опубликования ельцинского ОПУСа (указа об особом порядке управления страной) я был у Белого дома. Если бы туда пришел каждый десятый москвич, там собрался бы почти миллион народу. Если хотя бы каждый сотый — почти сто тысяч. И в том, и в другом случае защитников последнего Верховного Совета России никто бы не посмел тронуть. Но московские глухари остались в своих «башнях» и «кораблях» или уехали на свои гунявые дачи и развязали тем самым руки убийцам...»

     — Но кто-то туда пришел, не один же ты там был?! — оторвалась от страницы Люся.

     — В первый день я видел возле Белого дома лишь несколько кучек пожилых людей с красными флагами.

     — И все же не все москвичи такие, как ты написал... Вот так называемая «элита» нашей так называемой «творческой интеллигенции» — действительно сволочь!.. Одна Ахеджакова чего стоит!.. Это она орала по телевизору: «Где наша армия, почему она нас не защищает?!»... Другие, тоже телеизвестные — артисты, писатели, журналисты — призывали «раздавить гадину»... а простые люди даже не понимали, что происходит и кто чего хочет.

     — Кто же мешал им стать сложными?.. Да и не все простые, как ты их называешь, устранились... В один из тех дней на подходе к Белому дому я встретил баркашевцев... крепких ребят в походной форме с отрешенными лицами... и как бы я ни относился к самому Баркашеву и его партии, не отдать должного осознанно идущим на смерть не могу.

     — Ты про каких-то среднестатистических... а у меня живой человек перед глазами стоит! — воскликнула Люся. — Димой звали...

     — Опять Дима?

     — Да вовсе не тот Дима!.. Совсем другой... тебя тогда я еще и не знала... молодой, высокий, красивый и очень чистый парень... недоучившись, из МВТУ ушел: мать тяжело заболела... на «Третьяковке» познакомились, прямо на эскалаторе... а потом несколько раз встречались... в мебельном магазине на Бакунинской... он там охранником работал... и все боялся, что ночью на магазин нападут и ему придется стрелять... «Так, — говорил, — не хочется убивать!.. и было бы из-за чего!.. из-за мебельных гарнитуров иностранного производства?.. Чтобы владелец магазина на Канары мог летать?». Этот Дима был у Белого дома все время... до самого четвертого октября... и звонил мне оттуда по нескольку раз в день.

     — А после четвертого?

     — Как сквозь землю провалился!.. Когда по телефону разговаривать со мной отказались, я к владельцу мебельного сама приехала... какой-то армянин... или азербайджанец... и начала ему Диму описывать, я ведь даже его фамилии не знала!.. А этот гад спокойненько так мимо меня в окошко смотрит и повторяет, что никакой Дима у него никогда не работал... не работал — и все!.. Ну как же, говорю, не работал, когда мы ночью вот в этом самом магазине?.. Так ни с чем и уехала... Но владельца я тоже «достала»... на прощание так дверью шмякнула, что этот, то ли армянин, то ли азербайджанец, за моей спиной аж завизжал от возмущения!

     — Значит, Дима — еще один неопознанный, — констатировал Дымов.

     — Кто же их опознает, если их предали?! Все предали! А теперь я уверена, что Дима и был тем самым парнем, что лег под танк. Он — мог...

     «4 октября 1993 года Москва перестала быть советской.

     В тот день, услышав орудийные выстрелы, я попытался попасть на Краснопресненскую набережную. Убедившись, что Новоарбатский проспект перекрыт, я свернул на улицу Воровского. В толпе москвичей — по большей части молодых, слушавших по транзисторным приемникам расстрельные репортажи «Эха Москвы» и обсуждавших их так, будто речь шла об игре футбольных команд — я дошел по этой улице до пустых троллейбусов, перегораживавших выход на площадь Восстания. В троллейбусы заходили, чтобы поглазеть через стекло на поднимавшийся над Белым домом черный дым. Справа и слева от троллейбусов стояли люди в бронежилетах, вооруженные автоматами. Идти дальше было некуда, и я повернул уже обратно, когда, помимо ухавших в отдалении танковых пушек, совсем близко услышал сухой оружейный треск, вернувший меня в мое сталинградское детство. Стреляли с чердака углового дома, одна стена которого выходила на улицу Воровского, другая — на Садовое кольцо. И мое натренированное в раннем детстве ухо безошибочно определило, что огонь велся из снайперских карабинов. Но выстрелы следовали с такой частотой, что их нетрудно было принять за пулеметные: на чердаке сидело не менее двух десятков снайперов...

     Не только молодые люди с транзисторными приемниками, но и все, кто оказался в тот момент у углового дома и примыкающего к нему Театра-студии киноактера, упали на асфальт и поползли в поисках укрытия. На ногах остался я один. И в этом не было никакого геройства. Просто тем же сталинградским чутьем я определил, что с этой стороны от дома никакой опасности нет: стреляли в противоположную сторону.

     Увеличивая число неопознанных, ельцинские снайперы били по Белому дому. И оглушенный тем, чему стал свидетелем, под их выстрелы я продолжил свой путь, обходя, а кое-где и перешагивая через лежавших на асфальте москвичей. По большей части юные, они еще не знали, что непротивление убийству равносильно соучастию в нем. И не истирается из памяти до конца жизни. Сначала москвичей, а за ними и всю Россию животный страх окончательно разделил на глухарей и киллеров. И мало кто избежал этой участи...»

     — А вот про Гриневых читать не буду! — сказала Люся. — И вообще...

     — Что вообще?

     — Очень тебя прошу: ни слова ни об «Автолюксе», ни о Гриневых! Мне еще пожить охота... Впрочем, что бы ты ни написал, никто твоих «Глухарей и киллеров» не напечатает.

     — Почему?

     — Да потому, что там, наверху, все до сих пор или за власть дерутся, или собственность делят, не ими созданную. И что им твои неопознанные?.. — Решительно отодвинув листы, она перевернулась на спину и, прикрыв ладонью от солнца глаза, предложила: — Милый, а не пойти ли нам искупаться?