Поэтесса Екатерина ПОЛЬГУЕВА была непосредственной участницей трагических событий «черного октября». Она рассказала об этом в своем письме, сопровождающем обширную подборку памятных стихов.

     Тогда я была двадцатилетней и, видимо, потому наивной, прекраснодушной и бесстрашной. В двадцать лет кажется, что ничего плохого с тобой не случится, и даже в самых страшных событиях ищешь и находишь приключения. Разбирала недавно дневники и записи десятилетней давности, обрывочные и неполные — не до записей было. Странно читать и вспоминать о тех временах, будто не со мной случилось. И все-таки со мной...

     1 октября 1993. Познакомилась с Таней и Славиком. Пытаемся пробраться к Дому Советов через территорию красного кирпичного здания. Перелезаем через забор, Славик напарывается на колючую проволоку — она подлая такая, в траве почти не заметна... Нам открывает калитку некий хмырь и спрашивает по-английски, кто мы и что здесь делаем. Возмущенные «международным вмешательством во внутренние дела», мы не удостаиваем иностранца ответом. Потом прячемся в кустах от омоновского патруля. Славик шепчет: если спросят, что тут делаем, скажем, мы молодые, что хотим в кустах, то и делаем. Добираемся до самой мэрии, слушаем оглушительный ор эстрадных песен из милицейсуой машины... Потом нас обнаруживают и выпирают из «запретной зоны», вежливо так, без мордобоя. Не то что несколько дней назад. Тогда было люто. Темнота, сентябрьский снег, строй солдат марширует мимо, все в касках, плащ-палатках, с автоматами. «Как в сорок первом»,— выдыхает с ужасом и каким-то смертным восторгом пожилой мужчина...

     После я узнаю, что красное кирпичное здание — американское посольство, а машину с орущей музыкальной установкой защитники Белого дома называли «желтым геббельсом».

     2 октября 1993. Смоленская площадь, уже после столкновений знакомлюсь с двумя пацанами, Сережкой и Егором. Обоим по десять лет, учатся в пятом классе, живут неподалеку. Сережка просто прибежал посмотреть, ему все интересно. Он и к самому Белому дому вчера прошел, наврал милиционерам из оцепления, что живет в соседнем доме. У Егора есть свой взгляд на происходящее. Он страстно и по-детски объясняет мне, что там, в Белом доме, «наше правительство, а Ельцин хочет всех арестовать и убить». А потом пишет концом обугленной палки на доске «ОМОН, уходи». Уже не знаю, что делать с этими мальчишками, не бросишь же : мало ли что будет дальше, но тут прибегает вконец испуганная бабушка одного из них и уводит обоих. Уходя, Сережка оборачивается и спрашивает: «Как вы думаете, а в понедельник уроки не отменят? А то у нас диктант...» Ну, да, конечно, мальчики любят играть в войну и не любят писать диктанты. В понедельник, 4 октября, война по Москве прогремит не игрушечная...

     Но будет еще и воскресенье, 3 октября, солнечное, ясное и тихое поначалу. Я собираюсь на Октябрьскую площадь. «Может, не пойдешь?»— спрашивает мама. «Пойду», — я оборачиваюсь на измайловский лес. Очень синее небо, янтарная, прозрачная березовая листва. Я еще не знаю, что это — прощание. Больше в той жизни «до» ничего хорошего не будет, только страшное.

     По толпе стреляют из мэрии. Все кругом падают, я стою, потому что не понимаю, что стреляют. Выстрелы такие тихие — в кино намного громче, да и вообще не может этого быть, чтоб по своим стреляли. «Дура, падай!»— кричит какой-то мужик. И тут приходит осознание происходящего вместе с диким, почти паническим ужасом. Мысли и ощущения еще путаются: жалко новые брюки и куртку, что-то выпадает из карманов, асфальт царапает щеку, но поверх всего: «Господи, не хочу умирать, не хочу!» О, в ближайшие часы много чего произойдет: прорыв к Дому Советов, азарт борьбы, радость короткой победы, катастрофа Останкина. Но прежней жизни, где синее небо и золотой лес, где мальчишки больше всего боятся диктантов и где даже после двух недель стычек и избиений верилось, что свои не станут стрелять по своим, этой жизни уже не будет. Потому что уже стреляли, и сколько еще раз будут стрелять! Не станет той жизни, а значит, и той меня.

     Так для живых начнется новая жизнь, в которой еще долго будет бросать в дрожь от цифр 3—4, написанных через черточку, а стрельба и взрывы постепенно станут обыденностью. А тогда для меня, выжившей, начались полтора месяца пустоты. Газеты (те, что можно читать) не выходят, радио и телевизор я не включаю сама. В один из дней конца октября рассказываю малышам-младшеклассникам, почему меняются времена года и время суток. Вечер, за окном коричневые сумерки, коричневые усохшие листья. Один из мальчиков спрашивает: «А что будет, если Земля остановится? Ну, не станет вращаться ни вокруг Солнца, ни вокруг своей оси?» «В таком случае навсегда останется вечер конца октября 1993-го. Понимаете, не будет ни ночи, ни следующего утра. Ни зимы, ни весны, ни лета. Всегда вот так». И вдруг я понимаю, что так оно и есть. Земля остановилась. Время тоже. Смотрим в унылую заоконную коричневизну. Ребята зябко передергивают плечами: «Б-р-р, не хочется, чтобы всегда так, пусть лучше вертится».

     И потихоньку она начинает вертеться. Выходят «Советская Россия», «Правда», «День» под чужими логотипами. И панихида на сороковой день... Я, неверующая, иду туда. Впервые иду к Белому дому за все долгие сорок дней нежизни. На «Баррикадной» глаза вылавливают в толпе своих. Вот старик с единственной гвоздичкой в руке, вот подросток лет шестнадцати со скрученной в трубочку «Правдой». Вот группа молчаливых молодых мужчин... Уже в январе 1994-го, после трех месяцев перерыва, я написала в своем дневнике: «Возвращаюсь. Возвращаюсь. Возвращаюсь ли? Скорее начинаю заново, ибо прежняя моя жизнь закончилась 3 октября 1993-го. После этого были стихи... И больше ни-че-го». А стихи действительно были. Много. Будто пыталась доказать самой себе, что жива, и зафиксировать свою прошлую, ушедшую жизнь, чтобы не исчезла совсем.

     Трудно писать о том Октябре и не сбиться на патетику или сентиментальность. Порой и сбивалась, даже когда возвращалась к теме много позже. Сегодня можно было бы и изменить кое-какие строки и слова. Но... нельзя. Потому что стихи тоже стали документом эпохи, как и сохраненные мной с тех времен газеты и листовки.

     Эти «октябрьские» стихи за прошедшие десять лет в память о тех, чья земная жизнь закончилась 3—4 октября 1993 года. Я не примазываюсь к их жертве и подвигу. Я понимаю, что они — там, а мы — здесь. И в этом всегда есть неизбежная вина выживших. Но по какому-то внутреннему праву я взяла себе погибших в братья. И тех, до кого «доросла» за эти десять лет, и своих тогдашних ровесников, до которых теперь доросли мои знакомцы со Смоленки — Егор и Сережка. Надеюсь, что доросли, не сгинув ни в терактах, ни во второй чеченской, ни в бандитских разборках.

     Господи, сколько же их еще будет, «навеки двадцатилетних»? И когда же остановится это кровавое колесо, перемалывающее жизни и судьбы? Кто его остановит?

Екатерина ПОЛЬГУЕВА.

Из цикла стихов Екатерины Польгуевой мы выбрали это,
написанное год спустя.

     Это станет абзацем еще не написанных книг.
     Ты, родившийся позже, не слышавший смертного стона,
     Все прочтешь и изучишь, грядущих времен ученик,
     И получишь отметку, как некогда мы за Гапона

     И убитых людей, и «бездарные действа царя», —
     Слишком бойко твердили, не ведая грозного смысла.
     Но прогневался Бог, и кровавая тень октября
     За беспамятство наше опять над Россией нависла.

     Что ты сможешь понять, не вдыхавший клубящийся дым
     Этой страшной беды, когда бойню назвали «победой»?!
     Нет, не надо в учебник, как лупят свои по своим, —
     Непомерно высокая плата для школьных ответов!

     И абзаца не нужно! Из грубой нелепицы слов
     Пусть запомнятся лишь имена убиенных мальчишек:
     Дима Обух и Костя Калинин, и Юра Песков...
     Сколько их! Не забудь ни одно, чтоб Господь вас услышал.

     Кто остался в живых, нацарапал углем «отомстим»
     У Горбатого моста, где памятник, на пьедестале.
     Мы из этих, которые пеплом чуть было не стали,
     И поэтому ненависть нашу нестрого суди...

     Твой несложен урок — не придется зубрить наизусть.
     В книге только пять строчек (для памяти хватит и песни):
     Не пойдешь в палачи — не окрасится Красная Пресня
     Цветом крови. Не будешь предателем, выстоит Русь!