Виталий Лазаревич Гинзбург в 1940 году защитил кандидатскую диссертацию, в 1942-м — докторскую. С 1940 года работает в Физическом институте имени П.Н. Лебедева Академии наук (ФИАН), с 1978 года — заведующий кафедрой проблем физики и астрофизики Московского физико-технического института, с 1998 года — редактор журнала “Успехи физических наук”. В 1966 году избран академиком АН СССР, в разные годы был также избран в качестве иностранного члена в девять академий наук, в том числе в Американскую национальную академию наук и Лондонское Королевское общество.

Вот что нобелевский лауреат рассказывает о времени и о себе.

Интерес к физике появился еще в школе

Я родился еще при “проклятом царском режиме” — 4 октября 1916 года в Москве, где и живу всю жизнь. Мой отец — инженер, работавший в области очистки воды, даже имел несколько патентов на изобретения. Видимо, он был талантливый человек, поскольку в свое время журналист “Вечерней Москвы” обрушился на него как на изобретателя. Этого я газете не простил по сию пору, потому что из-за этой публикации у отца были определенные неприятности.

Отец женился впервые поздновато, в 51 год. Моя мама была много моложе отца, ей исполнилось 28 лет, она была врачом, но спасти себя, когда в 1920 году заболела брюшным тифом, не смогла. Я остался после ее смерти с отцом, к нам переехала младшая мамина сестра, она помогала меня растить в то тяжелое время.

До четвертого класса я в школу не ходил. Думаю, из-за того, что в те времена школа, как и почти всё в стране, подвергалась всяческим реорганизациям, отец считал более целесообразным учить меня дома. Я убежден, что это было большой ошибкой. Когда я пошел в школу, она оказалась не такой уж и плохой, это была бывшая гимназия, где сохранились многие старые учителя, но определенный хаос все же наблюдался.

Интерес к физике появился у меня еще в школе. Кстати, этот предмет нам преподавали хорошо, с демонстрацией опытов — очевидно, был хороший учитель. Интерес к физике всегда был весьма определенный, еще в школе я читал книгу О. Хвольсона “Физика наших дней”.После окончания семилетки я не пошел в ФЗУ, мне удалось устроиться препаратором в Московский вечерний институт имени Бубнова, а потом в рентгеновскую лабораторию института имени Лепсе. Там я общался с двумя другими лаборантами — Вениамином Цукерманом и Львом Альтшулером, которые позже принимали самое активное участие в создании атомного и термоядерного оружия в Арзамасе-16. Они были старше меня, увлекались физикой и изобретательством. В 1933 году был объявлен первый “свободный” (по конкурсу, а не по путевкам-направлениям) прием в МГУ, я решил поступать на физфак, три месяца усиленно готовился к поступлению с учителями и прошел 8-й, 9-й и l0-й классы.

Годы моей учебы в Московском университете совпали с расцветом физического факультета. Мои симпатии были отданы Л. Мандельштаму и его школе (к ней относились И. Тамм, Г. Ландсберг, А. Андронов и другие известные ученые). Когда надо было выбирать специальность, я выбрал экспериментальную оптику под руководством Леви, который предложил мне довольно странную, а главное — трудную задачу. Дело в том, что немец Штарк, исследуя свечение каналовых лучей, пришел к выводу, что интенсивность излучения вдоль луча и в противоположном направлении различна. Моя задача состояла в том, чтобы экспериментально выяснить существование этого эффекта. Мой диплом был по сути дела обзором, который я, тем не менее, защитил на “отлично”.

Над теорией сверхпроводимости начал работать во время войны

После МГУ вначале меня в аспирантуре не оставили, а распределили учителем в одну из школ Вереи. Но я не успел начать педагогическую деятельность — меня забрали в армию. Но и послужить не успел: МГУ похлопотал за меня и товарищей, нас оставили в аспирантуре и дали отсрочку от службы. Это было в 1938 году, а в 1939-м уже никаких отсрочек не давали. Я был чуть ли не первым аспирантом, защитившимся досрочно, поэтому стал “ходить в талантах”, меня хотели оставить в МГУ, но я перешел в ФИАН, где был докторантом под руководством И.Е. Тамма. После защиты докторской диссертации остался там работать и работаю до сих пор.

Когда началась война, вышло постановление об эвакуации Академии наук, и, кажется, ровно через месяц после начала войны я с престарелым отцом (ему было 78 лет), тетей и женой уехал в Казань (моя единственная дочь была эвакуирована с бабушкой несколько ранее). Какой-либо отсрочки от призыва (“брони”) у меня не было. Ожидая призыва в армию, я хотел все же поскорее закончить докторскую диссертацию и действительно защитил ее в мае 1942 года, посвящена она была теории частиц с высшими спинами. Я не имею оснований считать свою диссертацию слабой, она получила вполне хорошую оценку, однако, если бы условия были мирными, я, конечно, не спешил бы с защитой. Но в упомянутой ситуации, да еще в силу перехода на другую тематику, поспешность была оправданна.

Кстати, защита диссертации никак не влияла, насколько я знаю, на призыв в армию, по крайней мере, в те очень тяжелые времена: ведь немцы до-шли до Волги. Более того, мне предложили добровольно записаться в десантные части, что я и сделал. Но меня забраковали по состоянию здоровья в силу прямо-таки анекдотического стечения обстоятельств. В Казани наш институт занимал один этаж в крыле здания Казанского университета: всего-то в институте было человек 100—200. Нас все время посылали на какие-то работы, я запомнил выгрузку бревен с барж на Волге. Работали все, включая Тамма, Ландс-берга и других, казавшихся мне тогда стариками, хотя им было не больше пятидесяти. Я, в частности, носил большие бревна “на козе” — это такие лямки, которые надевают подобно рюкзаку, а на спине укреплена “площадка”, на которую и кладут бревно или что-то другое. Таким приспособлением широко пользовались в России для переноски кирпича и т.п.

Отнюдь не будучи могучим при росте 180 см и весе (тогда) около 60 кг, я таскал так довольно тяжелые короткие бревна, которые два человека с трудом нагружали на “площадку”. Но, видимо, нагрузка была слишком велика, и как-то во рту появилась кровь. Вероятно, лопнул какой-то сосудик. Но заподозрили туберкулез и отправили в диспансер, а там обнаружили какие-то “петрифицированные очаги” и поставили на учет. Поэтому меня и не взяли в десантники. Настроение же тогда было такое, что лучше умереть в бою, чем оказаться под немецкой оккупацией, а затем и в лагере смерти.

Но именно там, в Казани, в холодной комнате, где в ведрах замерзала вода, я начал работать над теорией сверхпроводимости, за которую меня теперь наградила Шведская академия.

Когда рождались атомная и водородная

В 1947 году гигантская работа по созданию советской атомной бомбы, которую с 11 февраля 1943 года возглавил И.В. Курчатов, была в разгаре. До испытательного взрыва было еще далеко, тем не менее уже начали думать и о возможности создать водородную бомбу (термоядерное оружие). Курчатов решил подключить к исследованию этой проблемы группу физиков ФИАНа во главе с И.E. Taммoм. Я тогда был уже доктором наук и заместителем Тамма по теоретическому отделу ФИАНа. В группу включили и Сахарова — аспиранта Тамма.

Работа была очень засекречена. В мемуарах Сахаров напишет через сорок с лишним лет, что он предложил одну идею, а я — другую и эти идеи позволили создать водородную бомбу. Назвать их он не мог и чepeз сорок лет. Только после его смерти идеи были наконец рассекречены.

В 1950 году Тамм и Сахаров были отправлены на “объект”, теперь известный как Арзамас-16, руководить созданием водородной бомбы. Я остался в Москве во главе небольшой “группы поддержки”. Нам давали задания, иногда приезжали Тамм и Сахаров. Меня не послали на объект, видимо, в связи с моей политической неблагонадежностью. Хотя я в 1942 году вступил в кандидаты, а в 1944-м был принят в члены партии, но в 1946-м я женился на репрессированной Нине Ивановне Ермаковой, находившейся в 1945 году в Горьком фактически в ссылке. Ее отец, инженер и довольно старый член партии, был арестован в 1938 году и умер в Саратове в тюрьме в 1942-м (он был в одном месте с погибшим там же и в то же время Н.И. Вавиловым). Нина была студенткой мехмата МГУ, и ее арестовали вместе с целой группой молодежи по обвинению в подготовке покушения на Сталина.

Это было довольно известное дело. По сценарию КГБ, из окна квартиры на Арбате, где жила Нина, должны были стрелять в вождя. Но “сценаристы” из КГБ не потрудились до ареста ничего проверить, и только потом выяснилось, что окна комнаты, в которой Нина жила с матерью, на Арбат не выходят. При всей абсурдности выдвигаемых обвинений следователи в какой-то мере стремились не допускать легко опровержимых утверждений. Так или иначе, с Нины было снято обвинение в терроре, но осталось “только” обвинение в контрреволюционной групповой антисоветской деятельности. В тюрьме она провела около девяти месяцев и в марте 1945 года без всякого суда, решением так называемого особого совещания, была приговорена к трем годам заключения в лагере. В сентябре 1945 года Нина была освобождена без права проживания в ряде крупных городов. У нее жила тетя в Горьком, поэтому она и выбрала этот город, ей удалось даже поступить в Политехнический институт. Лишь в 1953 году, после смерти Сталина и новой амнистии, Нина смогла переехать в Москву.

Но в 1952-м опять начались угрожающие осложнения, некоторые мои собственные отчеты (по управляемому термоядерному синтезу) мне перестали выдавать. Как я узнал сравнительно недавно, в письме И.В. Курчатова, И.И. Головина и А.Д. Сахарова от 11 января 1951 года, адресованном Л.П. Берии, предлагалось, в частности, при развитии соответствующих исследований “установить рабочий контакт” и с “проведшим важные теоретические исследования по ядерному магнитному реактору сотрудником ФИАН тов. Гинзбургом В.Л.”. В ответ Л.П. Берия дал ряд поручений, причем указал, что “учитывая особую се-кретность разработки нового типа реактора, надо обеспечить тщательный подбор людей и меры надлежащей секретности работ”. Вот этого “тщательного подбора людей” я, очевидно, не выдержал и был отстранен от этой работы. Таким образом, мои собственные отчеты по термояду мне перестали показывать, вероятно, уже в мае 1951 года, а может быть, и несколько раньше.

После успешного испытания 12 августа 1953 года первой водородной бомбы я получил награды рангом пониже, чем у Тамма и Сахарова. Но все же достаточно высокие — орден Ленина и Сталинскую премию первой степени.

С 1971 года я стал заведовать отделом теоретической физики имени И.Е. Тамма ФИАНа, а Сахаров был с 1969 года и вплоть до своей кончины сотрудником этого отдела.

О награде и отношении к науке

В основе того, за что мне присудили Нобелевскую премию, лежит наша совместная работа с Львом Ландау, которая была сделана 50 с лишним лет назад.

Я считаю, что это моя лучшая работа, но тут есть неприятный элемент: она сделана вместе с великим Ландау, поэтому кто-то может посчитать, что я ничего не сделал, был у Ландау мальчиком на посылках. Но это действительно общая работа, в ней мы выступали в каком-то смысле равноправными.

С тех пор прошло 53 года, я не сидел на печи, у меня после этого появилось 400 или 500 работ и доказал, что могу работать успешно и сам. Кстати, меня выдвигали на Нобелевскую премию не один раз. Меня даже поздравляли с присуждением, но всякий раз спешили — премию мне не присуждали. Присуждение Нобелевской премии — это большая волынка, потому что сначала рассылают 2000 писем видным ученым, потом собирают их ответы и рекомендации, отбирают 15—19 кандидатов и начинают рассматривать их кандидатуры, взвешивать все “за” и “против”.

Меня часто спрашивают: а не совершает ли Нобелевский комитет ошибок, не присуждает ли премию тому, кто ее не заслужил? На мой взгляд, одна ошибка была сделана. В 1930 году Нобелевскую премию получил индийский ученый Ч. Раман за работы по рассеянию света и за открытие эффекта, названного его именем. Но фактически советские ученые Г. Ландсберг и Л. Мандельштам получили первые вполне ясные данные за неделю до Рамана. Причем советские физики работали на кристаллах кварца и исландского шпата, а индийский — на жидкостях. Но индийский ученый сразу опубликовал свои данные, а советские физики с публикацией несколько запоздали. Кроме того, советских физиков на премию предложил один петербургский ученый Хвольсон (другие ведущие советские физики о работах коллег знали, но почему-то их не выдвинули), индийского же ученого выдвинули на премию десять известных физиков, в том числе Бор и Резерфорд, пользовавшиеся огромным авторитетом.

Откуда все они знали о работе Рамана? Он разослал письма известным физикам, нобелевским лауреатам во всех странах с просьбой поддержать, хотя индийские физики его даже не думали выдвигать. То, что дали премию Раману и не дали Ландсбергу и Мандельштаму,— это большая ошибка.

Сегодня невозможно вести серьезные работы в маленьких, не оборудованных соответствующим образом лабораториях, нужны большие установки — ускорители, телескопы и так далее. Времена, когда крупные открытия в области физики можно было делать кустарными методами в маленькой лаборатории, в общем и целом уже прошли. У нас сегодня с условиями научной работы очень сложно. Однако я в некотором смысле принадлежу к еретикам, которые оптимистически смотрят на развитие науки в России. У нас денег в 50 раз меньше, чем в США. Наше правительство не понимает истинной роли науки, по какому-то решению науке следует отдавать 4 процента бюджета, а дают только 2 процента. Вообще науку держат в черном теле. Тягаться с Америкой буквально мы не можем, но (это действительно интересный вопрос!) есть целый ряд областей, где приоритет определяется вовсе не деньгами. Например, в математике, в теоретической физике и так далее. Кроме того, многое решает международное сотрудничество.

Наша ахиллесова пята — в молодежи. Человек, заканчивая вуз, хочет нормально жить. Но у него нет квартиры, нет возможности содержать семью, и он уезжает за границу. В результате мы лишаемся молодых научных кадров. Можно с этим бороться? Вполне можно, если вместо зарплаты в 1200 рублей какому-то числу талантливых молодых людей платить большую, хотя бы на уровне зарплаты барышни в каком-то офисе. Можно давать ему квартиру, пусть не в собственность, казенную, но чтобы он мог прилично жить с семьей. Никакой утечки мозгов тогда не будет.

Будущее страны, безусловно, зависит от образования и науки, которые, несмотря на разные высказывания по этому поводу, будут существовать и развиваться вечно. Был такой ученый Макс Планк, который, когда ему было лет 20, обратился к уважаемому им педагогу за советом. Было это лет 130 назад. Планк — хороший музыкант, но интересовался при этом и наукой. Так вот, решая, чем ему заниматься, он обратился к ученому и педагогу Филиппу Жоли. Профессор ему ответил так: “Мне жалко вас, молодой человек, все уже сделано. Вам предстоит только стирать пыль с приборов”. Замечу, это происходило во времена, когда настоящей физики еще и не было, когда не были еще открыты рентгеновские лучи, радиоактивность, электрон, позитрон, когда не были созданы теория относительности и квантовая механика. Вообще во все века существовало некоторое число идиотов, которые считали, что в физике сделано уже всё. Что было бы, если бы люди верили, что всё кончено, после каждого такого высказывания?

Сейчас в физике многое достигнуто, физика по некоторым причинам уступила пальму первенства биологии, но огромное количество проблем сегодня все еще остается. Сегодня больше неясного, чем ясного, поэтому слухи о смерти физики и науки вообще чрезвычайно преувеличены.

Самая серьезная проблема — социальное неравенство

Я считаю самой важной для нас сегодня проблемой существующее в нашей стране социальное неравенство. Подумать только, 5 процентов самых бедных имеет 30 и меньше долларов в месяц, а 5 процентов самых богатых — от трех и более тысяч долларов в месяц. Это возмутительно, это не имеет никакого оправдания, это основная угроза спокойствию и существованию нашей страны!

Я — не богач, мне хватает на жизнь, но потому что я живу довольно скромно. У меня плохие глаза. Я покупаю капли по 700 рублей за флакончик, причем там налито полфлакона. Но когда я иду покупать капли и за мной стоит какой-нибудь пенсионер, который не может купить себе те же капли, — это стыд, ужас. Вот что меня волнует сегодня больше всего.

Совершенно ненормальное положение сейчас в России. Вот у Галича есть замечательные строки: “Больше всего бойся того, кто скажет, что скажет, как надо!” Замечательно сказано, я не знаю, как надо, это не моя специальность. Но, конечно, я возмущен до глубины души суще-ствующим неравенством, я ненавижу жуликов. У нас много важных плодов демократии: свобода слова, свобода выборов и так далее. У нас полные полки в магазинах. Но весьма значительная часть населения не может ничего купить — не хватает денег. Врачи, учителя и вообще бюджетники, которые трудятся и должны получать по труду, получают зарплату, явно недостаточную для нормальной жизни. Очень много граждан живут на доходы ниже прожиточного минимума.

Идет сильное расслоение общества, растет социальное неравенство. Появилась не вполне ясная мне прослойка “новых русских”, которые посещают ночные клубы и рестораны, разъезжают на иномарках. Строят роскошные и сверхдорогие дачи, отдыхают на заграничных курортах. Покупают недвижимость за границей. Как нажиты эти деньги? Чиновники разъезжают за казенный счет за границу. Например, в Великобритании, насколько удалось выяснить, на всех министров и членов правительственного аппарата приходится всего 20 персональных машин. А у нас сколько? Подсчитать невозможно, да и не получить такой информации. В США и других странах министров отправляют в отставку, если они используют государственные средства для личных целей, известно немало примеров того, как в странах с развитой демократией слуги народа находятся под контролем избирателей и не смеют злоупотреблять своим положением для траты государственных денег или использовать депутатскую неприкосновенность для уклонения от уголовной ответственности.

Вполне понятно, что большинству недоедающих, да и не только им, свобода слова и доступность поездок за границу ни в какой мере не могут перевесить перечисленные отрицательные стороны нашей сегодняшней жизни. К сожалению, реформы у нас не были достаточно подготовлены, проводились в спешке. Если выдача ваучеров мне кажется просто смехотворной (я продал свой за 20 долларов), то многие другие акты приватизации представляются преступными. За границу утекли многие десятки, а то и сотни миллиардов долларов. Кто понес за это наказание?

Мы лишаемся талантливой молодежи. Если я, академик, получаю зарплату 2700 рублей (правда, есть еще доплаты за то, что академик, редактор журнала, за работу в вузе, в институте), то у молодого ученого она еще меньше. Но академиков 500 человек, а молодых талантливых ученых — много больше.

То обстоятельство, что сегодня в России социальное неравенство и разрыв между богатыми и бедными безобразно велики, вызывает мое возмущение. Я бы приветствовал любые разумные, пусть жесткие, меры для устранения имеющихся недостатков. В особенности преступности, коррупции и бюрократизма. Я, безусловно, сторонник социальной справедливости, и меня, вообще говоря, устраивает формула “От каждого по способно-стям, каждому — по труду”.

Записала

Виктория МОЛОДЦОВА.