В нашем роду военных было немало. Если смотреть по мужской линии, то получится поколения три-четыре. Предки воевали в русско-японскую, в Первую мировую, в Гражданскую и Отечественную... Нет, я не стану, как это нынче модно, говорить, что в моих жилах течет дворянская кровь. Они не были офицерами, мои предки — обычные рядовые солдаты и матросы, простые русские мужики. Но к военной службе относились, как к своему святому долгу, и передали такое отношение своим детям и внукам. Первым офицером в семье стал мой отец.

     Мое детство было типичным для офицерского сына. Я всегда ждал с нетерпением, когда отец возьмет меня с собой на аэродром. Шум турбореактивных двигателей и запах сгоревшего керосина стал для меня тем фоном, с которым прочно увязывается детство. Для кого-то это — журчание ручейка и запах полевых цветов. А для нас, гарнизонных пацанов, это — грохот взлетающих бомбардировщиков и керосиновая гарь... Каждому — свое!

     Неудивительно, что у меня не было иных мыслей насчет своего будущего, кроме как пойти в военную авиацию... К тому времени, когда я дорос для принятия окончательного решения, мой отец уже демобилизовался. Он не пытался ни агитировать меня, ни переубеждать: ты сам так решил, тебе и жить. Спросил только: «Подумай, кем ты будешь лет через двадцать пять?» «Не знаю», — ответил я. «Вот твои одноклассники, которые сейчас пошли в гражданские институты, к тому времени станут директорами заводов, крупными специалистами. А ты-то кем будешь?» — продолжал допытываться отец. Я задумался. А он со смехом говорит: «Не ломай голову. Через двадцать пять лет ты будешь пенсионером!» Мы еще долго потом смеялись, шутили, обсуждали преимущества военной службы против штатского житья-бытья...

     Отец во многом оказался прав. Сначала — пять лет в военном училище на полном государевом обеспечении. Нехитрая курсантская служба — наряды, караулы, патрули. Напряженная учеба. Стажировки на заводах и в строевых частях. Казарменный быт... Когда тебе еще нет двадцати, это совершенно нормально, даже интересно. Тем более что твоя мечта приближается с каждым сданным экзаменом, с каждой росписью в зачетке!

     Мой первый гарнизон был в далеком Заполярье. Гвардейский полк морской авиации... Месяц дается молодому лейтенанту для ввода в строй. За это время нужно решить все бытовые проблемы и, разумеется, освоить технику. Насчет быта вопрос был решен легко и просто: вернулся из командировки замполит и выдал вновь прибывшим офицерам ключи от квартир: «Два дня на обустройство, и чтоб послезавтра были на аэродроме!»

     О годах службы в Заполярье я и сегодня вспоминаю с большим теплом. Вокруг были замечательные люди, настоящие боевые друзья. Служба не просто имела смысл, она была настоящим служением Родине. Говорю это без ложного пафоса. Это действительно было так.

     Когда какая-нибудь натовская авианосная ударная группа в ходе своих учений еще только подходила к нашим берегам, авиация флота уже «пасла» вероятного противника. В районе учений бессменно бороздили небо разведчики с соседних аэродромов, а наш полк был готов в любую минуту подняться в небо с грузом ракет. Когда незваные гости подходили слишком близко к границе советских территориальных вод, на облет цели выходила пара-тройка наших ракетоносцев. Типовая демонстрация силы заканчивалась стандартно: авианосец со своим эскортом разворачивался и уходил восвояси, а наши «ласточки» возвращались домой, правда, иногда с минимальным остатком топлива...

     Причастность к большому делу, каким была тогда оборона страны, очень здорово мобилизовывала человека. Заставляла иначе относиться к жизни, больше уважать себя. Да, тогда мы были особой кастой, которая пользовалась громадным авторитетом в обществе. И общество требовало от нас, чтобы мы соответствовали его представлениям о защитниках Родины.

     Государство обеспечивало нас всем — от шнурков до служебного жилья и платило неплохие по тем временам деньги. Государство отправляло офицеров на пенсию сорокалетними, предоставляло им квартиры — к неописуемой зависти гражданских ровесников. Им было трудно понять, что взамен от нас требовалось только одно — быть готовыми в любой момент выполнить боевую задачу. Хотя бы ценой своей жизни. И двадцать — двадцать пять лет офицерской службы — не паркетной, а настоящей, боевой, — зачастую высасывали из человека все соки. Сколько их, моих старших товарищей, ушло в мир иной, едва простившись с армией! В сорок — сорок пять — на пенсию. До пятидесяти дожили далеко не все... Но, думаю, никто из них не считал, что жизнь прожита зря. Вечная им память!

     Да, мы свято верили, что служим не зря. На мой взгляд, главное, что давала нам армия тогда — сознание собственной нужности, гордости за то, что именно ты, а не кто-то другой стоит сейчас с оружием в руках на защите страны. С таким сознанием было очень легко переносить все тяготы и лишения военной службы, как того требовала присяга.

     У каждого офицера, кому довелось служить в переходный период от Советской армии к российской, есть своя точка отсчета, с которой начался этот переход. Есть такая веха и у меня. Думаю, многие мои друзья-однополчане тоже именно ее считают началом конца армии, в которой мы служили, в которой присягали на верность Родине...

     Кажется, году в 89-м или 90-м к нам в полк пришел очередной «бюллетень промышленности». Так назывались различные доработки, которые время от времени выполнялись на самолетах. То датчик какой-нибудь поменяют на другой, более совершенный, то еще что-нибудь подобное... Но в этот раз доработка вызвала шок. С самолетов снимали систему дозаправки в воздухе! Возмущались и негодовали все — и летчики, и техники, и даже матросы срочной службы, которым, казалось бы, дослужить положенное — и прощай, оружие... Командир полка пытался что-то доказать вышестоящему командованию, напоминал про минимальный остаток топлива при полетах на большие радиусы, что в боевой обстановке это смерти подобно... Но дивизионное начальство ссылалось на приказ из Москвы. Приказы вообще, а из Москвы тем более не обсуждаются.

     Вскоре прибыла бригада заводских специалистов, и первый самолет потащили «на бюллетень». Спецы быстро вскрыли нужные отсеки и начали выкидывать из самолета ставшие ненужными трубопроводы, электрические кабели, воздушные трубки и баллоны. Толстые трубы отрезали, тонкие — просто отламывали, электрические провода безжалостно резали ножом. Говорят, в бюллетене было сказано не просто ДЕМОНТИРОВАТЬ систему дозаправки, а УНИЧТОЖИТЬ ее... Не знаю, действительно ли того требовал подписанный Горбачевым договор о сокращении наступательных стратегических вооружений, или это уже наши добросовестные исполнители прогнулись, но — летели на бетон ошметки уникальной системы, позволявшей нашим машинам находиться в воздухе столько, сколько понадобится... Видеть это было невыносимо больно.

     Первый доработанный ракетоносец стоял на отдельной стоянке, облегченный на несколько сотен килограммов, вынутых из носовой части. Из-за этого центр тяжести самолета немного сместился назад. Ночью выпал снег, и под его весом громадная крылатая машина села на корму, воткнувшись стабилизаторами в сугроб. Нос задрался высоко в небо... Такой мы и увидели нашу «ласточку» наутро, когда прибыли на аэродром. Кто-то из механиков, рискуя жизнью, без страховки вскарабкался по скользкой «спине» самолета до самой кабины и сбросил вниз длинный фал. К фалу привязали армированный топливный шланг, механик перетянул его через самолет и сбросил свободный конец вниз. Получилось что-то вроде гигантской уздечки. За оба конца шланга схватилось больше двух десятков человек и дружно стали тянуть самолет к земле. Без малого восемьдесят тонн металла, раскачиваясь, начали поддаваться. С каждым кивком нос самолета оказывался ближе к бетону. Висящих на шланге людей мотало и швыряло вверх и вниз, но все держались крепко... В конце концов «взбесившегося жеребца», как выразился один из техников, удалось обуздать. Перекачали топливо, чтобы затяжелить нос, подправили помятые части обшивки...

     Командир полка присутствовал при этом «укрощении» самолета. Когда все закончилось, он бросил, ни к кому не обращаясь: «Даже техника протестует! Что за скоты отдают такие приказы?!..»

     Вскоре все до единого самолеты лишились системы дозаправки. В полку появился странный ритуал. Его выполняли многие летчики и штурманы перед очередным облетом натовских кораблей... Перед тем как сесть в кабину, доставали свой табельный ПМ, передергивали затвор, вынимали обойму и ставили пистолет на предохранитель. Снаряженный для единственного выстрела ПМ убирался в специальный карман оранжевого летного костюма... Когда я, впервые увидев это, по наивности спросил — зачем? — командир экипажа ответил просто: «Это если, не дай Бог, придется катапультироваться. В ледяной воде живут не больше получаса. Стоит ли так долго мучиться?»

     Летчики даже не допускали мысли о том, что можно не выполнить задание. Отказаться от вылета, твердо зная, что, если поступит боевой приказ, это будет полет в один конец, без надежды на возвращение. Нет! Хватило бы топлива до точки пуска ракеты, а обратно — уже не важно...

     Таким и остался в памяти первый звонок, с которого начался развал моей армии, — задранный ввысь нос оскопленного ракетоносца и летчик, достающий обойму без одного патрона из рукоятки своего пистолета...

     ...Перемены в отношении общества к защищающей его армии наступили очень быстро. Помню, как все газеты вдруг начали писать о дедовщине и о сволочах-офицерах... Знаете, я как-то подумал на досуге: тогда в армии служило два миллиона человек. Если предположить, что один раз в год на десять тысяч военнослужащих произойдет один случай мордобоя, то в целом по Вооруженным силам получится аж двести в год! И если рассказывать о каждом подобном событии, то можно почти ежедневно печатать большую статью, и через раз — о новом преступлении. В итоге создастся впечатление, что у нас не армия, а одна большая тюрьма. Но ведь одно преступление в год на десять тысяч человек — таким показателем не могло тогда похвастаться ни одно ведомство страны, ни один завод, ни один институт! Везде было не в пример хуже. Армия по сравнению со всей остальной страной была почти идеально законопослушным обществом!

     Но пишущая братия, словно по команде «фас» кинулась рассказывать о «дедах» и «духах», о тупости и жестокости офицеров, о генеральских фазендах и т.д и т.п. Кинематографисты изводили километры пленки, и вся собранная и придуманная грязь тут же выплескивалась на экраны и страницы. И вот уже только ленивый не пинает армию, и текут бурным потоком взятки в военкоматы и медкомиссии, а изнеженные домашние мальчики и их возмущенные родственники устраивают демонстрации против армейского призыва... Другие молодые люди, покрепче телом, все-таки шли служить. Но они уже впитали в себя все услышанное, прочитанное, увиденное в кино о неуставных взаимоотношениях. Едва осмотревшись в солдатском строю, слегка поизносив обмундирование, они начинали внедрять в жизнь свое представление об армии... Тогда дедовщина началась на другом уровне. Как по написанному. Как в кино. Как заказывали...

     Скажите, кто сможет назвать хотя бы один фильм, выпущенный после середины восьмидесятых, в котором бы действительно воспевалась военная служба? После которого молодые ребята загорелись бы желанием послужить Отчизне? Я лично не могу. На память приходят только всякие «Особенности национальной охоты-рыбалки» и прочие «ДМБ»... Воинская доблесть, героизм, отвага, честь, романтика ратного труда — все эти вещи теперь преподаются мальчишкам исключительно в исполнении американских рейнджеров.

     Вдумайтесь: почти пятнадцать лет — ни одного серьезного фильма о современной Российской армии! Пятнадцать лет на наших экранах безраздельно царствуют мускулистые рэмбо, без счета убивающие людишек в советской военной форме! Пятнадцать лет русские пацаны видят американский флаг, поднимающийся как символ победы! Выросло целое поколение мужчин с покалеченным, недоразвитым патриотизмом. Многие ребята идут служить обреченно, из-под палки, с занесенной в подсознание твердой уверенностью, что у американцев — это настоящая армия, а у нас — какой-то сброд...

     Под шумок о дедовщине и разоружении были выброшены во чисто поле дивизии, спешно убранные из бывших соцстран. И был «Паша-мерседес». И была Чечня, где военных сжигали, уродовали, убивали и предавали бессчетное количество раз... Итог известен: уважение к армии потеряно. Боюсь, что навсегда. Или (не дай Бог!) — до ближайшей войны...

     Впрочем, все это — мои личные эмоции. Наверное, из правительственных кабинетов открывается какая-то иная панорама. Быть может, когда ВВС получают один-единственный дальний бомбардировщик в пятилетку — это действительно большое событие. Но когда по всем каналам ТВ показывали, как вокруг новенького воздушного корабля толпами бегали корреспонденты и телеоператоры, как умильно улыбались высокие руководители и командиры, лично мне хотелось выть... Нет, я, конечно, тоже рад, что военная авиация получила новую машину. Но скажите, что может сделать для обороны такой страны, как Россия, один-единственный новый самолет?! В наше время всего за год перевооружали и переучивали на новую технику целые полки, и делалось это в рабочем порядке, безо всякой шумихи...

     А вертолет Ка-50, знаменитая «Черная акула»? Художественный фильм про него сняли; в каком-то тупом, полукриминальном сюжете расписали достоинства винтокрылого бойца. Но бог с ними, с художественными достоинствами рекламного фильма. У него была другая цель — показать возможности «Черной акулы». Профессионалы увидели то, что было нужно. Но где, простите, вертолетные полки, укомплектованные этим чудом авиационной техники? Почему истребитель Су-27, эта непревзойденная боевая машина, продается по всему миру, а в строевых частях российских ВВС дорабатывает свой ресурс техника, построенная еще в Советском Союзе? Где поразивший весь мир Як-141, сверхзвуковой (!!!) палубный истребитель вертикального взлета и посадки?

     Нет, не с моим коротким офицерским умом понять все это, и тем более — хоть как-то оправдать...

     В начале девяностых я учился в Военно-воздушной академии имени Жуковского. В научном кабинете кафедры, рассчитанном на пятнадцать человек, занималось шестеро адъюнктов. Больше желающих не было. Подумать только, это едва ли не в самом престижном военном вузе страны, где в адъюнктуру (аспирантуру, если переводить с военного на гражданский язык) еще лет пять назад был невероятный конкурс из золотых медалистов!

     Несмотря ни на что, даже тогда мы верили, что труд наш не напрасен. Хотя поводов для сомнений было предостаточно. К примеру, нам позарез нужна была высокопроизводительная вычислительная техника. Купить себе компьютер могли далеко не все. Тогда эти машинки стоили слишком дорого... В академии были компьютерные классы, но для наших задач мощности этих машин зачастую не хватало.

     Как один из вариантов выхода из ситуации был найден следующий. Скооперировавшись, адъюнкты нанимались охранять по ночам офис какого-нибудь «нового русского». Главное условие с нашей стороны — чтобы в означенном офисе были хорошие компьютеры. О «Пентиумах» тогда еще не слышали, их просто не было в природе. Самыми крутыми (сейчас даже смешно вспоминать!) считались ПЭВМ с 486-м процессором... Главное условие с «новорусской» стороны — чтобы офицеры приходили на охрану объекта в военной форме. В обмен на сравнительно небольшие деньги и возможность спокойно запустить на счет свою программу многие адъюнкты проводили ночи напролет в богатых офисах. Такой вот был бартер: одним — покой, другим — диссертация. Все были довольны.

     Бывало, чтобы добыть деньги для проведения какого-нибудь эксперимента, офицеры дружно шли разгружать фуры с сахаром или каким-нибудь ширпотребом. Впрочем, уже было ясно, что новая Россия не даст для этого ни копейки, она тогда и положенное жалованье-то платить не торопилась... Но как хотелось думать, что все это временно, нужно просто подождать, потерпеть!

     Частенько в наш тесный научный мирок просачивались слухи о стремительно богатеющих министерских полковниках и генералах. Мы смеялись над расхожей в ту пору байкой о литых золотых пуговицах некоего старшего офицера не то из управления финансов, не то из какого-то отдела кадров Министерства обороны... Но сынки больших военных чинов — тех самых, из анекдотов! — учились здесь же, в академии. Они приезжали на занятия, кто с папиным личным шофером, кто — на собственном «мерсе»... Из дорогих машин вылезала жующая жвачку новая военная элита, для которой уже были заготовлены теплые места и запрограммирован бурный карьерный рост!

     Когда решался вопрос о распределении, мне самому пришлось побывать в одном интересном отделе кадров. Увиденное там потрясло меня на всю жизнь. В приемной в ожидании вызова понуро сидел генерал. Перед ним на полу стояла громадная «оккупантская» сумка, источавшая запах копченой рыбы. Я, тогда еще капитан, не рискнул вот так, запросто присесть на пустующую скамейку напротив. Генерал, заметив мою нерешительность, кивнул: «Садись, капитан». Помолчав немного, спросил: «Первый раз здесь? Ничего, еще набегаешься!» Выяснилось, что генерал служит где-то на Дальнем Востоке, командует дивизией. Дивизию разгоняют, и командир собирается перевестись хоть куда-нибудь по западную сторону Урала. «А без этого тут делать нечего», — кивнул он на свой баул.

     Наш разговор прервался, едва на пороге приемной возник молодой старший лейтенант. В расстегнутой на три пуговицы форменной рубашке без галстука, с массивной желтой печаткой на пальце. «А вот и вы!» — весело сказал он генералу. — «Вижу, исправляетесь!» — показывает глазами на сумку. «Как просили, Андрей Евгеньевич!» — генерал, как ужаленный, вскочил со своей скамейки.

     Я просто потерял дар речи. Как изменилось его лицо! Нечасто увидишь такой пришибленный, такой заискивающий взгляд! «Пойдемте», — поманил пальчиком старлей. Генерал с трудом оторвал свой деликатесный груз от пола и неуклюже посеменил за старшим лейтенантом... У меня до сих пор в памяти сгорбленная спина комдива и его тяжелая походка. Тогда, кстати, я впервые всерьез подумал: а стоит ли служить в такой армии, где боевой генерал вытягивается в струнку перед кадровиком-старлеем?

     В академии мне посчастливилось пообщаться со старой профессурой. Видя, как все стремительно разрушается, эти всемирно известные деды и отцы советской авиации спешили передать нам свой опыт и знания. Мне врезались в память слова одного из них: «Можно уничтожить заводы и самолеты. Если останутся специалисты, все можно восстановить. Но если и их не будет, на русской авиации можно ставить крест».

     Дальнейшая военная судьба закинула меня преподавателем в один из уцелевших после перестройки вузов ВВС и на практике познакомиться с тем, как готовят специалистов. Сюда еще не долетели гнилые московские ветры, но кое-какие неприятные изменения уже чувствовались.

     Больше всего поражало отношение курсантов к учебе. В середине 90-х курсантов можно было условно разделить на три категории. Одни поступали в училище, чтобы «откосить» от армии. Три года полноценной учебы на фоне неутомительной военной службы в крупном городе — и армия зачтена. Бери академическую справку и переводись в гражданский вуз. Или работай — твое дело.

     Другие шли за бесплатным образованием. А где еще его можно получить в нашей стране? На всем готовом плюс деньги за службу и учебу платят, хоть и сравнительно небольшие... Об этом студенты на гражданке могут только мечтать! Да, студенты абсолютно свободны, но у них масса жизненных проблем. Курсант в правах и свободах ограничен, зато одет, обут, накормлен, за его здоровьем следят и врачи, и командиры. В наше время неизвестно, что лучше — полуголодная свобода, в том числе свобода от денег и от жилья, или временно ограниченная распорядком дня и общевоинскими уставами свобода сытая... После получения диплома ребята из второй группы послушно ехали по распределению и через два-три месяца увольнялись.

     Тогда в армии оставались служить только самые преданные, как правило, дети военных. Они-то и составляли третью категорию. Именно их можно было смело отнести к настоящей элите современной армии. Но численность этой гвардии падала год от года. Иной раз из сотни выпускников в офицерском строю оставалось человек десять...

     В преподавательском корпусе тоже все было непросто. Из-за хронической нехватки жилья для постоянного состава у командования училища возникали проблемы с научными и преподавательскими кадрами, а в семьях бесквартирных офицеров накапливались трудности иного рода. «У меня три проблемы: как заставить служить лейтенанта, как удержать майора от развода с женой и как заставить уволиться полковника» — в то время расхожая присказка про начальника военного училища... Впрочем помимо этих общих для всех бед происходили и другие события, другие перемены.

     Передовая линия армейского воспитания — командиры курсантских подразделений. От них зависит очень многое в характере будущих офицеров: умение приказывать и выполнять приказы, твердость духа, способность быстро адаптироваться в любой обстановке и масса других необходимых офицеру качеств. Главное, личный пример, «делай, как я». Начальник курса — строгий, но справедливый отец, курсовой офицер — требовательный старший брат... О командирах своей курсантской поры я могу сказать, что это были именно такие люди. Что же касается нового поколения, то оно хоть в целом и не лишено командирских качеств, но...

     Мне не раз приходилось видеть курсантов на строительстве гаражей для своих командиров, на строительстве дач для командного состава училища. Наиболее зарвавшиеся ротные не гнушались привлекать курсантов для домашней работы: посидеть с ребенком, отремонтировать квартиру... Не думаю, что такого рода поручения формируют офицерский характер. Скорей — денщицкий...

     ... 90-е годы памятны бурными учительскими забастовками. Больше десяти лет систему среднего образования трясло и лихорадило. В итоге нам пришлось столкнуться с почти безнадежным уровнем знаний абитуриентов. На фоне небывало низкого конкурса (что сделали новые «пропагандисты» с престижем офицерской службы, я уже упоминал) это было более чем серьезным испытанием для преподавателей. С каждым годом все трудней становилось подтягивать первокурсников до требуемого уровня. Потом, видя тщетность этих усилий, приходилось прибегать к чрезмерной популяризации учебного материала и неизбежному в подобных случаях снижению требовательности. Сначала — на младших курсах, далее — везде... Я берусь утверждать, что хорошисты и отличники образца 1995 — 2003 гг. по уровню своих теоретических знаний реально едва соответствуют твердым троечникам поздней советской поры. А по уровню практических навыков даже не хочется сравнивать. Справедливости ради замечу, что свою роль в этом сыграло старение и износ материальной базы вуза. Но — далеко не главную.

     Настоящие проблемы начались тогда, когда стали уходить на пенсию преподаватели. Офицер, достигший предельного возраста, должен покинуть армию. За период с 1994 по 2000 год были уволены десятки сорокапятилетних специалистов высочайшего класса. Подполковники и полковники. Кандидаты, доценты, доктора, профессора... Равноценной замены им не было. Да, потом где-то в Москве спохватились, кого-то клюнул жареный петух. Офицерам, имеющим ученые степени и звания, любезно разрешили служить на преподавательских должностях сверх положенного возраста. Но — поезд уже ушел. И потерю никто не заметил.

     Таким образом, подготовка специалистов, о которой говорили академики из Жуковки, фактически оказалась на грани выживания. Последний бастион военного образования держится на преподавателях-пенсионерах и молодых, неопытных майорах-капитанах. Из непрерывного процесса обучения выпало преподавательское звено длиною в десятилетие. Пресловутый разрыв поколений, как после большой войны...

     Насколько мне известно, в других военных вузах страны картина была, да и пока остается практически такая же.

     Последние двенадцать лет армия тщетно пытается сохранить саму себя. Она стала меньше и несопоставимо слабей того, что раньше сокращенно называлось ВС СССР. А теперь и качественно это совершенно другая армия. В ней уже служат другие люди, которые давали другую присягу. Уровень их знаний, а тем более опыта, несопоставимо ниже, чем у предшественников.

     Да, сейчас как будто наметились перемены в лучшую сторону. Заметно повысили жалованье военным. Поговаривают о перевооружении армии. Правда, пока не очень заметно, чтобы дело сдвинулось дальше разговоров. «Как бы начали как бы повышать» престиж воинской службы. Даже стали вслух произносить слово «патриотизм»...

     Но, боже мой, как медленно, как чудовищно медленно все это делается! Не опоздать бы...

     ...У меня растет сын. Не знаю, пожелает ли он пойти по моим стопам, когда придет его пора выбирать себе специальность. Как когда-то мой отец, я не буду агитировать его «за советскую власть». Пусть сам решает. Но мне почему-то кажется, вряд ли он захочет стать профессиональным военным. Во всяком случае служить в такой армии, какая имеется у России сегодня...

  Николай ТИМОФЕЕВ.