В снегах, темноте и холоде распласталась на планете, летящей в новый год, огромная, усталая, безмолвная страна. Страна униженных, обворованных, молчаливых людей. Они не спали в эту ночь - Новый год. Собрались в холодных квартирах, за столами, уставлен-ными вареной картошкой, самогоном и хо-лодцом - откуда в нищей стране другие разносолы и яства? - и, как давно у нас повелось, уставились в <Голубой огонек>. И всю ночь за стеклом телеэкрана, выпуклым и холодным, как глаз ростовщика, фиглярничали и плясали на костях, упивались шампанским и объедались икрой, обнажались и развратничали крошечные, непохожие на миллионы сидящих у телевизора людей, ненастоящие человечки.

Но сначала на экране появился узколицый. застегнутый на все пуговицы, будто слегка продрогший на морозе, верховный чиновник России. Он без особой уверенности говорил о том, что жизнь простых людей стала немного легче, но и без особой печали отметил, что многим еще живется трудно. Он всем пожелал счастья, но не сказал, что надо сделать, чтобы так и было. Он даже намеком не выразил собственной воля что-то изменить и улучшить, ничего не смел пообещать, кроме дальнейшей борьбы с мировым терроризмом.

Потом часы пробили двенадцать раз. Так началась эта вальпургиева ночь. Все, что водится в центре Москвы нахального, пошлого и самодовольного, было собрано воедино и явилось России во всей своей ужасающей русофобской сути. Актриса, будто сошедшая с картины <Старая кокетка>, говорящая механическим басом, игриво прижималась к молодому певцу, скалила искусственнее зубы, и ни ее оскал, ни костлявые руки не смущали юношу, чей талант оказался закатанным, залапанным и опошленным. Теперь и этот будет петь на их мотив.

Охрипшая от излишеств пожилая певица, манерами и нарядом схожая с торговкой одесского Привоза, привела с собой и втиснула в экран весь свой выводок до третьего колена, что не мешало ей, впрочем, демонстрировать ущербный и условный торгашеский брак с молодь ч откормленным, завитым и напома-женным существом, признать в котором мужчину было сложно. Махала жирными конечностями и тряслась в танце какая-то длинноносая чернявая тетка, растягивала в хищной улыбке жабий рот и поводила голыми плечами другая <красотка>, подкатывала под лоб, как в припадке, выпученные глаза, обнажала острые коленки сиплая певичка, изображавшая <свободный> европейский стиль, существо, похожее на пуделя, вертелось в диком танце, мелькали блики, гремели дудки, завывали ведьмы... Время от времени все стихало, и на экране появлялись записные хохмачи, читали по бумажкам свои шутки, плоские и пресные, как блины, испеченные наспех неряшливой и нерадивой кухаркой. Кухаркой, которая печет и посмеивается: <Пипл все схвавает>... Насчет <пипла> не уверена, но вот вся эта компания дико хохотала, радовалась каждой хохме, выкатывая глаза из глазниц и обнажая зубы до самых десен, как на рекламном ролике жвачки. Впрочем, они и делали рекламу - самих себя, друг друга, своих нарядов, сытости и образа жизни. Одномерный, плоский стиль комикса, явно выраженная коммерческая рекламная окраска всего, происходящего на экране, вызывали нестерпимое желание <вырубить ящик>. Очень надеюсь, что большинство людей в стране так и сделали, отвратившись от пошлости и глумления, бездарных певцов и певиц.

И все бы ничего, леший с ними. если бы главной темой и смыслом их кривляния не была наша с вами, читатель, несчастная Родина. Все, что ей свято и дорого, было осмеяно, опоганено, осквернено. Чистая девочка с косичками вертелась в толстых руках <примадонны>, а та орала: <Малолеточка, малолеточка>, и пела про то, что для этой малолеточки, <за таблеточки> небо теперь будет <в клеточку>. Жутко было смотреть, как улыбалась молоденькая статистка с круглым русским личиком, глядя на миллионы таких же русских людей по эту сторону экрана.

В новогоднюю же ночь в основном <вдарили> по армии. Армейский хор. специально приведенный в студию для издевки, рядили в шутовские колпаки, а потом в таком виде заставляли дружно петь про -нашу синагогу>. Всю ночь и утро первого в голу дня не сходило с экрана убогое и откровенно порочное создание. Вихляясь и кокетливо подмигивая накрашенными глазами, оно пело о том, как надо... воевать. Да-да, именно эту - армейскую - тему поручили озвучивать пустоглазому, женоподобному существу, оскорбляющему одним своим видом нравственность нормального человека.

Но досталось не только современной армии. Осмеяли, клюнули в темечко, превратили в шутов Сусанина и Кутузова. А как же? Теперь будет так в восприятии <малолеточек>: <Кутузов? - Это же тот самый хохмач, который прикладывал подзорную трубу к завязанному черной тряпкой глазу! Сусанин? - Да это же придурок с вислыми усами и носом, похожим на жухлый, сморщенный баклажан!>

Кого они явят нам в будущем году, какую страницу истории превратят в варьете? Как еще оскорбят нашу веру, нашу память, нашу армию?

И - самое гадкое! - политики, пришедшие и принявшие активное участие в осмеянии Родины и нравственности русского человека. Я думаю, что явились они потому, что за каждым хохмачем и каждой певичкой - казино и рестораны, торговля окорочками или оружием, нефтью и капиталами. банковские спекуляции и иной так называемый бизнес. Деньги. Черные, страшные деньги. Поэтому сидят, как миленькие, рядом с ними, депутаты и вице-спикеры, министры и иные <царевы слуги>, смеются над <этой страной> хорошо знакомые нам политики.

Какое нам дело до этого, скажете вы. Политики давно уже не только поют, но и пляшут под их дудку, исполняют роли и <замешают места>, уготованные для них жадными и злыми пересмешниками, как за телестеклом. так и сидящими в тени. Да, нам нет никакого дела до их междусобойчика, это верно.

Но вот до всего другого, что оскверняют и пачкают обитатели телеэкрана, нам есть прямое дело. И неужели мы, живые, настоящие, так и будем терпеть и ждать, когда свершит-ся Страшный суд, и бессмертные души матросов <Курска> и солдат Шестой роты воздадут по заслугам каждому? Неужели только на души погубленных праведников, на их далекое заступничество и осталась у России надежда?

Жанна КАСЬЯНЕНКО.